Книга мертвых-2. Некрологи
Шрифт:
На Ленинском садимся в машину. Стас, водитель, уже слышал по радио «Эхо Москвы», что Лимонова пытались не пустить проститься с Солженицыным. Я звоню жене, чтобы сказать ей, что я освободился и сейчас еду в ее направлении. Мы договорились идти в Собес, оформлять пособие на нашу многодетную семью. По дороге отзваниваются задержанные нацболы, чтобы сообщить, что их отпустили. Говорят, что их задержали офицеры ФСБ, стороны знают друг друга в лицо.
Едем. Радио «Эхо Москвы» спрашивает меня по телефону о подробностях инцидента в воротах. В заключение я повторяю то, что уже сказал «Аль-Джазире» и итальянцам, — что чувствуй себя наследником Солженицына. Подъезжая к месту обитания моей семьи, машина свернула во двор, — мы узнаем из анонса часовых новостей, что Лимонов назвал себя наследником Солженицына.
Когда через несколько часов я добираюсь до своего кабинета и включаю компьютер, оказывается, «сеть» кишит сообщениями об инциденте в Донском монастыре, с вариантами: «Лимонова не пустили на похороны Солженицына», или «Лимонова пытались не пустить на похороны Солженицына». Многие сообщения
Я читал все эти сообщения, смотрел в окно, под окном были старые деревья и детская площадка. Пошел дождь. Я размышлял… И вспоминал.
Когда он приехал, пересекши Россию по транссибирской магистрали, наконец, в Москву, я встречал его на Ярославском вокзале вместе с первыми нацболами и негодующими старушками и работягами «Трудовой России». Перрон был окружен милицией, но меня все же пустили. Видимо, решили, что я пришел его приветствовать. Милиция, как позднее выяснилось, явилась охранять не его, но мэра Лужкова, он собирался встретить национального писателя. Рядом со зданием Ярославского вокзала, в полсотне метров от выхода с перрона, куда прибывал его поезд, приготовили трибуну. Лужков с чиновниками вошел в вагон, как только поезд остановился на перроне. Через довольно длительное время он вышел из поезда с Солженицыным. У писателя уже тогда была полуседая борода. Охрана Лужкова отталкивала толпу встречающих. Меня еле удерживали на ногах нацболы. «Трудовая Россия» скопилась у выхода с перрона. Старушки, среди них знакомая мне «баба Оля» (в 2003-м она встречала меня 1 июля на Павелецком вокзале, я приехал из Саратова, после освобождения, обняла и запричитала: «Эдинька!»), стали кричать: «Солженицын — враг России!» «Солженицын — враг русского народа!» Нацболы всецело поддерживали скандирование. Ну ясно, что лозунги всегда гротескно заостряют проблему. Солженицын не был никогда врагом русского народа. Однако совершенно верно и то, что своими некоторыми книгами (особенно поработал против России «Архипелаг ГУЛАГ») он объективно помог разбить психологическое и моральное основание коммунистической власти. При этом он не хотел понимать (предположить, что не понимал, значит отказать ему в аналитическом уме, он был умный мужик), что Советская власть, и русская власть, и русский народ, и его судьба срослись в одну глыбу. Что у них вынужденно одна судьба. Что избавиться от коммунистической власти, не повредив Россию и русский народ, невозможно.
Запад очень помогал ему в реализации его книг, и популяризации его книг и его самого, как писателя. Лично свидетельствую, что в 1979 году Роджер Страус, издатель и владелец «Фаррар, Страус and Жиру», говорил мне, что люди из CIA и Госдепартамента предлагали ему огромные деньги за публикацию «Архипелага ГУЛАГ» заоблачным тиражом за несколько лет до этого. «Но я отказался», — гордо заявил Страус. У них в те годы интеллигенция не считала возможным работать с CIA. Вообще-то Страус до вмешательства ребят из CIA собирался публиковать «Архипелаг» небольшим, нормальным тиражом.
Идеологией Солженицына было и осталось реакционное славянофильство. Про то, что его идеология погибла в Беловежской пуще в 1992 году, я уже упомянул. А он еще прожил целых шестнадцать лет. И, видимо, чувствовал себя как пророк, пророчества которого не оправдались. То есть препогано. Не пророком. Он продолжал упорствовать, создавал в поте лица своего многотомное «Красное колесо», очевидно надеясь, что в будущем, на каком-то витке истории, его идеология сможет осуществиться. Полагаю, где-то в середине правления Путина, после ареста Ходорковского, Солженицыну показалось, что Путин ступил на тот путь, который ведет к осуществлению его, солженицынской идеологии, к ее торжеству. Думаю, что именно так и было. Потому что иначе быть не могло. Он умер с теплящейся надеждой. Замечу, что если бы он поразмышлял бы холодно, то пришел бы к безжалостному выводу, что идеалы прошлого (союз славянских народов, православие в данном случае) никогда не побеждают. Побеждают либо идеологии Status Quo, либо, как правило в результате революций, идеологии будущего. Даже самые дикие и неподходящие к месту, как это случилось в случае победы экзотической ленинской интерпретации марксизма в российских снегах. Тот, кто прочел мои идеологические книги: «Дисциплинарный санаторий», «Убийство часового», «Анатомия героя», «Другая Россия», «Ереси», тот без труда поймет, что как идеолог я разительно не Солженицын. Я вообще не о том, и не про то пишу. Меня даже не интересуют те моменты истории России и те категории прошлого, которыми он оперирует. Я исхлестал железной арматуриной слов в пух и прах семью, школу, русскую литературу и государственность в «Другой России», а в «Ересях» провозгласил, что участь человечества — найти, пытать наших Создателей, выведать у них тайну нашего создания, убить и может быть съесть Создателей. Солженицын и его православие здесь мелко плавали. Единственная моя книга, с которой мог бы согласиться Солженицын, это «Дисциплинарный санаторий». Не удивлюсь, если он ее читал, и если в будущем всплывут какие-то свидетельства этого.
Общее у меня с Солженицыным — это масштаб претензий на водительство масс, на духовное их окормление. У него есть последователи, у меня есть последователи. Но моих последователей много больше, они молодые и они не вымирают, но рождаются.
Он был
очень значительный человек. Но не настолько значительный, чтобы понять, что средневековая религия не может стать цементом, скрепляющим нацию. Что наши церкви — суть провинциальные мелкие музеи прошлого, и только. Что славянское единство, родившееся в середине XIX века, на многие века моложе славянской же взаимной враждебности (поляки и русские, сербы и хорваты, и так далее). Что он основал свою идеологию на категориях хрупких, и эмоциональных, и недолговечных, в сущности, давно уже полумертвых.Вот что пишут другие о нем и обо мне.
Дмитрий Ольшанский в «Русском журнале»:
«Все лимоновские сюжеты посвящены <…> созиданию античного почти что героя, решительного и трагического, из любого подсобного материала, на любом подвернувшемся политическом или географическом фоне. Манхеттенский ли он скиталец, парижский литератор или московский национал-большевик — все они у Лимонова восстают против энтропии и причудливым образом схожи в этом с автобиографическим героем книг Солженицына: Эдичка ведь тоже несомненный Теленок. Да-да. Эдуард Вениаминович и Александр Исаевич вообще-то не чужие друг другу авторы, оба они не горазды в полной мере „придумывать“, зато и тот, и другой подарили нашей словесности по отменному alter ego, легко узнаваемому, вечно сражающемуся с предательством повседневности, каждый раз едва не гибнущему под ударами судьбы и, надо думать, теперь уже окончательно бессмертному».
Константин Крылов на АПН останавливает свое внимание на иной схожести Солженицына и Лимонова. В статье «Гроссмейстер» он пишет:
«И, наконец, есть игроки — те, которые двигают фигурами, или за неимением таковых, сами становятся на доску. Но даже встав на доску, игрок не превращается в пешку: он делает ходы все-таки сам. Да, ходит он по правилам, и правила эти сложные и жестокие. Но все-таки ход делает он, а не за него. Солженицын был игроком. <…>
Отнюдь не случайно единственным, кто сейчас высказался о Солженицыне с откровенной завистью, был другой русский политик, Эдуард Лимонов, о котором тоже можно „сказать многое“ (читай — скверное), но который, в отличие от многих прочих, тоже является по натуре игроком, а не фигурой. И его слова: „Я всегда внутренне соревновался с Бродским и Солженицыным, и после смерти Бродского и Солженицына я осиротел“ — нужно понимать именно в этом ключе. Лимонов не соревнуется с писателем и поэтом, не это его волнует. Нет, он сравнивает себя — как политика и игрока — с другими игроками. (Кстати, Бродский был той же породы.) Действующими примерно теми же средствами, что и он: логично ведь сравнивать себя с теми, у кого на руках были похожие карты. И достигшими, похоже, большего. Несмотря на то, что у Лимонова — партия, а Солженицын не стал делать какую-нибудь „национально-консервативную коалицию“, хотя многие от него этого ждали. Почему не стал — отдельный разговор. Возможно не смог, а возможно — рассчитывал на большее (скорее всего, на место общенационального гуру, „русского Ганди“) и проиграл. „Что не отменяет“».
Дмитрий Быков, писатель, отвечает на вопросы «Независимой газеты» о Солженицыне тотчас после его похорон:
«Я думаю, что прежде всего он был писателем. Россия ценит не убеждения, а ценит профессиональную состоятельность и масштаб. Как писатель он велик. Я считаю его наследником Достоевского: его романы так же типологичны, полифоничны и идеологизированы. Его герои тоже подвергаются испытаниям и болезням, что тоже очень интересно. Как и Достоевский, он очень публицистичен. Место Солженицына сопоставимо с местом Фолкнера. Как ни странно, в связи с Солженицыным вспоминается Хемингуэй, ибо у обоих — апология сильного, азартного человека. Вообще азарт жизни, тотальное благополучие, опора на консервативные ценности. Не напрасно называли Солженицына отшельником, он был очень аутичен. Но как политик он был активней и успешней, чем сейчас Лимонов, и противоположен ему, хотя Лимонов и является его наследником».
Некоторую деревянность текста Быкова я отношу за счет того, что, видимо, редакционная девочка опрашивала его по телефону и законспектировала в соответствии с уровнем своей скорописи и развития.
В том же опросе НГ приводится мнение о Солженицыне Сергея Сибирцева. Он начинает: «Ушел из жизни русский пророк». И тоже связывает Солженицына со мной, вспоминает забытый мной эпизод.
«Вспоминается и триумфальное возвращение знаменитого изгнанника на родину летом 1994 года. В те дни проходил съезд Союза писателей, на котором я присутствовал вместе со своими известными коллегами-писателями <…> Помню горячее и нервное выступление Эдуарда [Лимонова], его резкое неприятие личности „этого барина, этого предателя Советской России“ (ручаюсь за смысл цитаты). Но пафос его выступления был точен: главная книга Солженицына „Архипелаг ГУЛАГ“ сработала как мина чудовищной разрушительной силы, разметавшая чистые, светлые иллюзии дальних и близких друзей и адептов страны Советов — иллюзии о заповедном царстве добра и справедливости…»
Кирилл Лодыгин в статье «Возвращение Солженицына» пишет:
«Я специально поискал, что о смерти Солженицына сказал Эдуард Лимонов».
Далее Лодыгин сообщает, что я сказал, вы уже знаете что, остановлюсь лишь на нескольких моих фразах, процитированных им:
«Александр Солженицын был историческим персонажем, его смерть — настоящее (историческое) событие. Так как вместе с ним ушла целая эпоха». «Он стал могильщиком Советского Союза и акушером современной страны. Несмотря на то, что я часто спорил с Солженицыным, был с ним не согласен, его значения я никогда не скрывал. Он был сильным идеологом».