Книга МонеллыСобрание сочинений. Том II

— Может быть, она упала в дурные, красящие листья, — подумала Бюшетт.

И она смело стала пробиваться сквозь сплетенья папоротников, щетинившихся своими крючками и зацепками, пока почти не коснулась загадочной фигурки. Зеленые ручки протянулись к Бюшетт из терновых увядших кустов.

— Она похожа на меня, — подумала Бюшетт, — но она забавного цвета.

Зеленое плачущее созданьице было полуодето в род туники, сшитой из листьев. Это действительно была девочка, имевшая цвет дикого растения. Бюшетт думала, что ее ножки вросли в землю. Но она очень проворно двигала ими.

Бюшетт погладила ее по волосам и взяла за руку. Она, все еще плача, дала себя вести. По-видимому, она не умела говорить..

— Ах, Боже мой! Зеленая дьяволица! — вскрикнул отец Бюшетт, увидев ее. — Откуда ты, малыш, почему ты такая зеленая? Ты не умеешь говорить?

Нельзя было узнать, слышала ли зеленая девочка. «Может быть, она голодна», — сказал он и подал ей кусок хлеба и кувшин. Она повертела хлеб в руках и бросила на землю, а кувшин стала трясти, чтоб послушать, как плещет вино.

Бюшетт попросила отца не оставлять это бедное созданье в лесу на ночь. Угольные кучи заблестели одна за другой в сумерках и зеленая девочка, дрожа от страха, смотрела на огни. Когда она вошла в домик, она убежала от света. Она не могла привыкнуть к огню и кричала всякий раз, как зажигали свечу.

Увидев ее, мать Бюшетт перекрестилась. «Храни меня Бог, — сказала она, — если это нечистая сила; но, во всяком случае, это не христианка».

Эта зеленая девочка не хотела дотронуться ни до хлеба, ни до соли, ни до вина: очевидно, она не могла быть ни крещеной, ни причащенной. Сообщили священнику прихода, и тот переступил порог в ту минуту, как Бюшетт угощала созданьице бобами в стручках.

Казалось, она очень обрадовалась и бросилась раскалывать ногтями стебель, думая найти внутри бобы. Обманувшись в своих ожиданьях, она снова стала плакать, пока Бюшетт не открыла ей стручок. Тогда она стала грызть бобы, поглядывая на священника.

Призвали сельского учителя, но и это не помогло. От нее не могли добиться ни одного членораздельного звука, ни понимания человеческого слова. Она плакала, смеялась или испускала странные крики.

Священник подверг ее тщательному исследованию, но никак не мог найти на ее теле признаков нечистой силы. В ближайшее воскресенье ее повели в церковь, где она не проявила никакого беспокойства, разве лишь застонала, когда ее облили святой водой. Но она не отступила перед крестом и, проводя руками по святым ранам и уколам от тернового венца, она, казалось, скорбела.

Люди в деревне смотрели на нее с большим любопытством; некоторые со страхом; и, несмотря на решение священника, о ней говорили, как о «зеленой дьяволице». Она питалась только зернами и плодами; всякий раз, как ей давали колосья или ветки с фруктами, она разрезала стебель и раскалывала дерево и плакала от разочарования. Бюшетт никак не могла научить ее, где нужно искать хлебный зерна и вишни и огорчение ее всегда было одинаково сильно.

Из подражания она скоро научилась носить дрова, воду, мести комнату, стирать пыль и даже шить, хотя холст она брала в руки с некоторым отвращением. Но никогда она не могла решиться развести огонь, или хотя бы только подойти к печи.

Тем временем Бюшетт подросла и родители решили отдать ее в служанки. Это ее очень огорчило и по вечерам она тихонько рыдала под одеялом. Зеленая девушка с жалостью смотрела на свою подружку. По утрам она долго пристально глядела в глаза Бюшетт, и ее глаза наливались слезами. Потом, ночью, плачущая Бюшетт чувствовала мягкую руку, нежно гладившую ее по волосам, свежие уста на своей щеке.

Приближался срок, когда Бюшетт должна была пойти в услуженье. Она рыдала тетерь почти так же жалобно, как зеленое созданье в тот день, когда его нашли покинутым перед Волчьей пастью.

И в последний вечер, когда отец и мать Бюшетт спали, зеленая девушка погладила плачущую подругу по волосам и взяла ее за руку. Она открыла дверь и простерла руку в ночь. Как когда-то Бюшетт повела ее к домам людей, она увела ее за руку к неведомой свободе.

Верная

Возлюбленный Жани стал матросом и она осталась одна, совсем одна. Она написала письмо, запечатала его своим мизинцем и бросила его в реку, в высокие красные прибрежные травы. Так оно дойдет до океана. Жанн не умела писать по настоящему; но ее возлюбленный должен был понять, потому что это было любовное письмо. И она долго ждала ответа, который должен был прийти с моря; но ответ не пришел. Не было реки, что текла б от него к Жани.

И Жани однажды отправилась искать своего возлюбленного. Она смотрела на водяные цветы и их склоненные стебли: все цветы тянулись к нему. И Жани на ходу говорила: «На море корабль — на корабле комната — в комнате клетка — в клетке птичка — в птичке сердце — в сердце письмо — в письме написано: „Я люблю Жани“. — „Я люблю Жани“, — написано в письме, — письмо в сердце, сердце в птичке, птичка в клетке, клетка в комнате, комната на корабле, корабль далеко, далеко на широком море».

Людей Жани не боялась, и потому запыленные мельники, видя что она проста и кротка и на пальце у нее золотое кольцо, давали ей хлеба и позволяли ей спать средь мешков с мукою, награждая ее чистым поцелуем.

Так прошла она свою страну диких скал и край приземных лесов, и широкие, ровные луга, идущие вдоль реки, возле городков. Многие из тех, что давали приют Жани, целовали ее; но она никогда не отдавала поцелуев — потому что неверные поцелуи, которые отдают другим возлюбленные, отмечаются на лице их кровавыми следами.

Наконец, она пришла в приморский город, где сел на корабль ее возлюбленный. В гавани она искала название его корабля, но не могла его найти, потому что корабль был послан далеко, в американское море, думала Жани.

Темные косые улицы спускались к набережной с высот города. Одни из них были мощеные, с канавкой посередине; другие — просто узкие лестницы, выложенные старыми плитами.

Жани заметила дома, выкрашенные в желтый и синий цвет, с головами негритянок и изображениями птиц с красным клювом. Вечером большие фонари качались над воротами. Туда входили мужчины, которые, видно, были пьяны.

Жани подумала, что то были харчевни для матросов, возвращающихся из страны черных женщин и разноцветных птиц. И ей очень, очень захотелось поджидать своего возлюбленного в такой харчевне, в которой, быть может, веяло запахом далекого Океана.

Подняв голову, она увидела белые лица женщин, прильнувшия к решетчатым окнам, вдыхавшие свежий воздух. Жани толкнула двойные двери и очутилась в выложенной плитками зале, среди полуголых женщин в розовых платьях. В глубине, в жаркой тени попугай лениво шевелил своими веками. В больших стеклянных бокалах на столе было еще немного пены.

Четыре женщины со смехом окружили Жани и она заметила еще одну, одетую в темное, которая шила в небольшой нише.

— Она из деревни, — сказала одна из женщин.