Книга отражений. Вторая книга отражений

А вот конец «Колдуньи влюбленной» 158 :

О, да, я колдунья влюбленная,Смеюсь, по обрыву скользя.Я ночью безумна, я днем полусонная,Другой я не буду – не буду – нельзя.(II, 287)

Его пьеса «Слияние» опять-таки женская по своей психологии. А вот и самопризнание поэта:

Ты мне говоришь, что как женщина я,Что я рассуждать не умею,Что я ускользаю, что я – как змея, —Ну что же, я спорить не смею.Люблю по-мужски я всем телом мужским,Но женское – сердцу желанно,И вот отчего, рассуждая с другим,Я так выражаюсь туманно.Я женщин, как высшую тайну, люблю,А женщины любят скрываться, —И вот почему я не мог, не терплюВ заветных глубинах признаться.Но весь я прекрасен, дышу и дрожу,Мне жаль, что тебя я печалю.Приблизься: тебе я всю правду скажу,А может быть, только ужалю 159 .(II, 240)

158

Сб. «Будем как солнце».

159

Сб. «Горящие здания».

Пресловутый эротизм поэзии Бальмонта – я, признаться, его никак не мог найти. По-моему, мы скорее принимаем за эротизм капризное желание поэта найти вкус в вине, которое, в сущности, ему не нравится.

Во всяком случае, лирик Бальмонт не страстен, так как он не знает мук ревности и решительно чужд исключительности стремления. Я думаю, что он органически не мог бы создать пушкинского «Заклинания». Для этого он слишком эстетичен.

Хочу быть дерзким. Хочу быть смелым 160 .

160

«Хочу» – сб. «Будем как солнце».

Но неужто же эти невинные ракеты еще кого-нибудь мистифируют?

Да, именно хочу быть дерзким и смелым, потому что не могу быть ни тем, ни другим.

Любовь Бальмонта гораздо эстетичнее, тоньше, главное, таинственнее всех этих

Уйдите боги, уйдите люди 161 .

Любовь Бальмонта – это его «Белладонна».

Счастье души утомленной —Только в одном:Быть как цветок полусонныйВ блеске и шуме дневном,Внутренним светом светиться,Все позабыть и забыться,Тихо, но жадно упитьсяТающим сном.Счастье ночной белладонны —Лаской убить.Взоры ее полусонны,Любо ей день позабыть,Светом луны расцвечаться,Сердцем с луною встречаться,Тихо под ветром качаться,В смерти любить.Друг мой, мы оба устали;Радость моя!Радости нет без печали.Между цветами – змея;Кто же с душой утомленнойВспыхнет мечтой полусонной.Кто расцветет белладонной —Ты или я? 162

161

«Хочу».

162

«Белладонна» – сб. «Горящие здания».

Но я боюсь, что буду или неправильно понят, или действительно из области анализа лирического я незаметно соскользну в сферу рассуждений о темпераментах. Не все ли нам, в сущности, равно, активно ли страстный у поэта темперамент или пассивно и мечтательно страстный. Нам важна только форма его лирического обнаружения. Все, конечно, помнят классическую по бесстрастию пьесу Пушкина 1832 г. о двух женщинах и тютчевский «Темный огнь желанья», который, вспыхнув так неожиданно, ошеломляет нас своей неприкрытостью.

Совершенно иначе касается желаний Бальмонт. Они для него не реальные желания, а только оптативная 163 форма красоты.

У ног твоих я понял в первый раз,Что красота объятий и лобзанийНе в ласках губ, не в поцелуе глаз,А в страсти незабвенных трепетаний, —Когда глаза – в далекие глаза —Глядят, как смотрит коршун опьяненный, —Когда в душе нависшая грозаИзлилась в буре странно-измененной, —Когда в душе, как перепевный стих,Услышанный от властного поэта,Дрожит любовь ко мгле – у ног твоих,Ко мгле и тьме, нежней чем ласки света 164 .(II, 294)

163

Оптативный (от. лат. optativus) – желательный.

164

Сб. «Будем как солнце».

Я заметил в поэзии Бальмонта желание – хотя и вне атмосферы упреков и ревнивой тоски – одного женского образа:

У нее глаза морского цветаУ нее неверная душа 165

или:

Ты вся – безмолвие несчастияСлучайный свет во мгле земной,Неизъясненность сладострастия,Еще не познанного мной.Своей усмешкой вечно-кроткою,Лицом, всегда склоненным ниц,Своей неровною походкоюКрылатых, но не ходких птицТы будишь чувства тайно спящие, —И знаю, не затмит слезаТвои куда-то прочь глядящие,Твои неверные глаза.(II, 84. «Я буду ждать»)

165

«Морская душа» – сб. «Будем как солнце».

Тот же Бальмонт не раз говорил, что он любит измену, и звал нас жить «для измены».

Мне бы хотелось думать, что образ женщины с неверной душой является только символом этой милой сердцу поэта измены, т. е. символом зыбкой, ускользающей от определения жизни, в которую, и одну ее, влюблен изысканный стих.

Было бы праздным и даже оскорбительным для изучаемого лирика трудом – стараться ограничить его свободно-чувствующее и точно отражающее я каким-нибудь определенным миросозерцанием. В поэзии Бальмонта есть все, что хотите: и русское предание, и Бодлер, и китайское богословие, и фламандский пейзаж в роденбаховском освещении, и Рибейра 166 , и Упанишады 167 , и Агура-мазда 168 , и шотландская сага, и народная психология, и Ницше, и ницшеанство. И при этом поэт всегда целостно живет в том, что` он пишет, во что в настоящую минуту влюблен его стих, ничему одинаково не верный. Поэзия Бальмонта искрення и серьезна, и тем самым в ней должно быть отрицание не только всякой философической надуманности, но и вообще всякой доктрины, которая в поэзии может быть только педантизмом. Играя в термины, мы не раз за последние годы заставляли поэтов делаться философами. При этом речь шла вовсе не о Леопарди 169 или Аккерман 170 , не о Гюйо 171 или Вл. Соловьеве 172 , а философическим находили, например, Фета и едва ли даже не Полонского. Я все ждал, что после философичности Полонского кто-нибудь заговорит о методе Бенедиктова… Как бы то ни было, самый внимательный анализ не дал мне возможности открыть в изучаемой мною поэзии определенного философского миропонимания по той, вероятно, причине, что в лирике действуют другие определители и ею управляют иные цели, к философии не применимые. Самый же эстетизм едва ли может назваться миропониманием, по крайней мере философским. Другие мало интересны.

166

Хосе Рибера (Jos'e de Ribera; по прозвищу Спаньолетто – «маленький испанец»; 1591 – 1652) – испанский живописец и гравер.

167

Упанишады – общее название различных по характеру и объему древнеиндийских религиозно-философских трактатов.

168

Ахура Мазда, Ормазд, Ормузд – авестийское божество, создатель всех вещей, обожествленное светлое начало в зороастризме.

169

Джакомо Леопарди (Giacomo Leopardi; 1798 – 1837) – итальянский романтический поэт.

170

Луиза-Викторина Аккерман (Louise-Victorine Ackermann; урожд. Шоке; 1813 – 1890) – французская поэтесса.

171

Жан-Мари Гюйо (Jean-Marie Guyau; 1854 – 1888) – французский философ, поэт.

172

Владимир Сергеевич Соловьев (1853 – 1900) – философ, поэт, публицист, литературный критик; почетный академик Императорской академии наук по разряду изящной словесности.

Я Бальмонта живет, кроме силы своей эстетической влюбленности, двумя абсурдами – абсурдом цельности и абсурдом оправдания.

Мне чужды ваши рассуждения:«Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог».Я – нежный иней охлаждения,Я – ветерка чуть слышный вздох.Мне чужды ваши восклицания:«Полюбим тьму», «Возлюбим грех».Я причиняю всем терзания,Но светел мой свободный смех.Вы так жестоки – помышлением,Вы так свирепы – на словах.Я должен быть стихийным гением.Я весь в себе – восторг и страх.Вы разделяете, сливаете,Не доходя до бытия.Но никогда вы не узнаете,Как безраздельно целен я 173 .

173

Сб. «Только любовь. Семицветник» – седьмой поэтический сборник Бальмонта, вышедший в 1903 году в московском издательстве «Гриф».

В этих стихах Бальмонта, как и в некоторых других, наблюдается полемизм, который уже сам по себе разлагает цельность восприятий. Если я спорю, значит, я сомневаюсь и хочу уверить прежде всего самого себя в том, что утверждаю. Но цельность наполняет желания поэта вовсе не в силу того, чтобы она была достижима или хотя бы возможна, а, наоборот, именно потому, что ее иллюзия безвозвратно потеряна и потому, что душа поэта, его я кажутся теперь несравненно менее согласованными с его сознанием и подчиненными его воле, менее, так сказать, ему принадлежащими, чем было я у поэтов-романтиков. Я чувствую себя ответственным за целый мир, который бессознательно во мне живет и который может в данную минуту заявить о своем существовании самым безумным, может быть, даже гнусным желаньем, причем это желанье будет не менее назойливо мое, чем любое из воспитанных мною и признанных окружающими культурных намерений. Поэзия, в силу абсурда цельности, стремится объединить или, по крайней мере, хоть проявить иллюзорно единым и цельным душевный мир, который лежит где-то глубже нашей культурной прикрытости и сознанных нами нравственных разграничений и противоречий.

Я измеряется для нового поэта не завершившим это я идеалом или миропониманием, а болезненной безусловностью мимолетного ощущения. Оно является в поэзии тем на миг освещенным провалом, над которым жизнь старательно возвела свою культурную клетушку, – а цельность лишь желанием продлить этот беглый, объединяющий душу свет. Вот экстатическое изображение идеального момента цельности:

Факелы, тлея, чадят.Утомлен наглядевшийся взгляд.Дым из кадильниц излит,Наслажденье, усталое, спит.О, наконец, наконец,Затуманен блестящий дворец!Мысль, отчего ж ты не спишь, —Вкруг тебя безнадежная тишь!Жить, умирать, и любить,Беспредельную цельность дробить, —Все это было давноИ, скользнув, опустилось на дно.Там, в полумгле, в тишине,Где-то там, на таинственном дне,Новые краски царят,Драгоценные камни горят.Ниже, все ниже, все внизЗамолчавшей душой устремись!В смерти нам радость дана, —Красота, тишина, глубина! 174

174

«Потухшие факелы» – сб. «Горящие здания».

Перед абсурдом цельности в создании поэта стоит и его живое отрицание, реальность совместительства, бессознательности жизней, кем-то помещенных бок о бок в одном призрачно-цельном я, ужас видеть, без возможности удержать слепого за полшага от провала или, как змея подползает к спящему ребенку.

Когда я к другому в упор подхожу,Я знаю: нам общее нечто дано.И я напряженно и зорко гляжу —Туда, на глубокое дно.И вижу я много задавленных слов,Убийств, совершенных в зловещей тиши,Обрывов, провалов, огня, облаков,Безумства несытой души.Я вижу, я помню, я тайно дрожу,Я знаю, откуда приходит гроза.И если другому в глаза я гляжу,Он вдруг закрывает глаза 175 .

175

«Избранный» – сб. «Горящие здания».