Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки
Шрифт:

«Поутру обнаружил: засорилась канализация. Вчера я не заметил, что плохо закрыл кран в кухне, и вода, вылившись из раковины, проникла в подвал. Чак Мооль хорошо перенес сырость, а вот чемоданы мои пострадали. Как на грех, день был будний, и я опоздал на работу».

«Наконец-то пришли приводить в порядок канализацию. Чемоданы покороблены. А у Чак Мооля на постаменте слой грязи».

«Проснулся в час ночи: послышалось, что кто-то страшно стонет. Подумал, не воры ли. Почудилось, да и только».

«Опять стоны по ночам. Кто стонет — в толк не возьму и нервничаю. В довершение всего снова канализация не в порядке: просочилась дождевая вода, и подвал затопило».

«Водопроводчик все не идет. Я в отчаянии. О коммунальном управлении лучше помолчим. Но чтобы дождевая вода не повиновалась своим трубам и пробиралась в подвал — такого еще не бывало! Ладно хоть стоны прекратились».

«Подвал осушили, а Чак Мооль весь в какой-то слизи. Вид у него зловещий:

он сплошь покрылся жуткой зеленой сыпью. И только глаза остались каменными. Воскресенье потрачу на очистку от мха. Пепе советует мне, чтобы не страдать больше от этих водопроводных трагедий, переехать, снять квартиру в каком-нибудь доме, притом этажом повыше. Я знаю, этот мрачноватый домина в стиле эпохи Порфирио Диаса [221] для меня одного слишком велик, но я не могу покинуть его: это все, что я получил в наследство от родителей, и он дорог мне как память о них. Вряд ли мне доставит большое удовольствие жить в доме, где есть погребок с музыкальным автоматом, а в бельэтаже идет торговля обоями».

221

Порфирио Диас (1830—1915) — военный и политический деятель; с 1877 по 1880 г. и с 1884 по 1911 г. президент и диктатор Мексики.

«Скоблил Чак Мооля шпателем, очищал от мха. Работа продолжалась больше часа: казалось, что мох въелся в камень навеки. Кончил только в шесть вечера. Было уже плохо видно, и, закончив работу, я стал проверять на ощупь, все ли счистил. И тут, каждый раз, как я проводил по камню рукою, он становился все мягче. Не хотелось этому верить, но камень чуть ли не в тесто какоето превратился. Лавочник из Лагунильи обвел меня вокруг пальца. Изваяние доколумбовских времен — чистый гипс, и сырость его окончательно доконает. Прикрыл тряпками; завтра, не дожидаясь, пока скульптура окончательно разрушится, я перенесу ее наверх».

«Тряпки нашел на полу. Невероятно. Я опять ощупываю Чак Мооля. Он снова затвердел, но каменным не стал. Тело его состоит — такое писать не хочется — из чего-то похожего на мясо, а когда сжимаешь его руки, то кажется, будто они резиновые. А еще кажется, что внутри этой откинувшейся назад фигуры что-то циркулирует... Ночью опять спустился вниз. Сомнений нет: у Чак Мооля на руках пушок».

«Такого со мною еще никогда не бывало. На службе стал путаться в делах, послал неподписанный платежный ордер, и директор сделал мне замечание. Был, кажется, невежлив с коллегами. Придется пойти к врачу: надо выяснить, что это — самовнушение, галлюцинации или, чего доброго, еще что-нибудь. А еще: придется избавиться от проклятого Чак Мооля».

До сих пор все было написано прежним, округлым и размашистым, почерком Филиберто, так хорошо мне знакомым по формулярам и докладным. Но запись от 25 августа кажется сделанной совсем другим человеком. Иногда можно подумать, что писал ребенок, старательно отделявший каждую букву от соседней; в других случаях это нервно нацарапанные, едва различимые знаки. Три дня — никаких записей, а затем рассказ продолжается.

«Все так естественно; а в реальное как не поверишь... но ведь реально и то, во что я не верю. Реален графин, но мы еще больше отдаем себе отчет о его существовании или бытии, когда какой-нибудь весельчак окрашивает воду в красный цвет... Реально летучее колечко дыма сигары, реально уродливое отражение в кривом зеркале, и разве не реальны все мертвецы, забытые и все же существующие?.. Если кто-то во сне пройдет сквозь рай и в доказательство того, что он там был, получит цветок и если, проснувшись, он увидит этот цветок в своей руке... Что тогда?.. Реальность! Когда-то ее расщепили на тысячу кусков, голова отлетела в одну сторону, хвост — в другую, и нам известна всего лишь одна частица ее большого раздробленного тела. Океан, свободный и вымышленный, становится реальным, только когда раковина ловит его гул. Три дня тому назад моя реальность была таковою в той же мере, в какой она уничтожена сегодня; она была рефлекторным движением, привычкой, воспоминанием, дневниковой записью. И вот что еще: как земля сотрясается время от времени, чтобы мы не забывали о ее могуществе, или как однажды придет ко мне смерть, обвинив меня в пренебрежении к жизни, так предстает перед нами иная реальность, о которой мы знали, что она всегда была тут, хотя никому не принадлежала, и которая будоражит нас, явив свою суть. Похоже, что недавно у меня снова было видение: Чак Мооль, ласковый и элегантный, за одну ночь изменивший свой цвет. Желтый, почти золотистый, Чак Мооль, казалось, говорил мне своим видом, что он бог, только вдруг обмякший, расслабивший колени, приветливо улыбающийся. А вчера я в страхе одним рывком вскочил с постели: проснулся от уверенности, что еще кто-то дышит в темноте и что, кроме моего пульса, бьется еще один. Да, на лестнице послышались шаги. Кошмар. Ложусь опять... Сколько времени лежал без сна, не знаю. Открыл глаза рано, еще до рассвета. Пахло ужасом, ладаном и кровью. Быстро оглядев спальню, я задержался смятенным взором на двух отверстиях, грозно вспыхивающих мерцающим желтым светом.

Задыхаясь, включил свет.

Предо мною стоял Чак Мооль, в полный рост, улыбающийся, весь охряного цвета, и только живот багровый. Его маленькие, чуть косящие глазки, словно приклеенные к верхушке треугольного носа, леденили меня. Нижние зубы, впившись в верхнюю губу, застыли в неподвижности, и лишь поблескивание четырехугольного шлема на непомерно большой голове свидетельствовало о какой-то жизни. Чак Мооль шагнул к моей кровати. И тут пошел дождь».

Я вспоминаю, что, когда в конце августа Филиберто был уволен из канцелярии, директор публично предъявил ему какие-то обвинения. Одни говорили, что Филиберто помешался, другие — что он стал

нечист на руку. Я этим слухам не верил. Мне, правда, доводилось видеть написанные им нелепые бумаги: то он запрашивал вышестоящие инстанции, может ли вода пахнуть, то предлагал свои услуги секретарю управления водных ресурсов, уверяя, что оросит пустыню дождем. Я не знал, как объяснить себе все это. Предполагал даже, что необычайно дождливое лето расшатало нервы моего друга. А может быть, жизнь в этом большом старом доме, где половина комнат находилась под замком и заросла густой пылью, жизнь без слуг, без семьи вызвала у него состояние депрессии. Нижеследующие записи относятся к концу сентября.

«Чак Мооль, когда хочет, бывает очень мил, это «сладостный рокот воды»... Он знает много фантастических историй о муссонах, экваториальных дождях и ужасах пустыни; каждое растение якобы обязано ему жизнью: плакучая ива — его блудная дочь, лотосы — его балованные дети, а теща его — это кактус. Но что для меня невыносимо, это ужасный запах, который источают его плоть, таковою не являющаяся, и блестящие, отполированные временем сандалии. С резким смешком Чак Мооль повествует, как он был открыт Ле Плонжоном [222] и как, таким образом, к телу его прикоснулись люди других верований. Дух Чак Мооля жил в кувшинах и в бурях, и это было естественно. Каменное же обличье его похитили из укромного хранилища народа майя, что было не только противоестественно, но и жестоко. Чак Мооль, я думаю, такого не простит никогда. Ему хорошо знакома неотвратимость законов искусства.

222

Ле Плонжон Огюст (1828—1908) — исследователь цивилизации майя, первым обнаруживший изваяние Чак Мооля.

Мне пришлось снабдить его стиральным порошком, чтобы он отмыл свой живот от кетчупа, которым его вымазал лавочник, утверждавший, что это ацтекское изваяние. Я спросил его, не состоит ли он в родстве с Тлалоком [223] , но вопрос ему, очевидно, не понравился, а когда он сердится, его и так страшные зубы заостряются и начинают сверкать. Первое время он на ночь спускался в подвал, а со вчерашнего дня спит в моей кровати».

«Период дождей кончился. Вчера из гостиной, где я теперь сплю, опять услышал те же хриплые стоны, что были вначале, и сопровождались они каким-то страшным шумом. Поднялся наверх, приоткрыл дверь в спальню: Чак Мооль громил лампы и мебель, размахивая исцарапанными руками; едва успев запереть дверь, я ускользнул в ванную комнату. Потом он спустился вниз и, тяжело дыша, попросил воды; весь день он держит водопроводные краны открытыми, и в доме не осталось уже ни одного квадратного сантиметра сухого пола. По ночам я укутываюсь поплотнее. Не хочу спать в сырости. Попросил Чак Мооля больше не мочить пол в гостиной [224] ».

223

Тлалок — бог дождя у ацтеков. ( Примеч. автора.)

224

Филиберто умалчивает, на каком языке он объяснялся с Чак Моолем. ( Примеч. автора.)

«Сегодня Чак залил гостиную водой. Вне себя от злости, я объявил ему, что свезу его обратно, в ту самую лавчонку. Такой же ужасной, как его смешок — ни одно существо на свете, будь то человек или зверь, не хихикает так страшно, как он,— оказалась пощечина, которую он отвесил мне в ответ на эти слова рукою, увешанной тяжелыми браслетами. Должен признать: я его пленник. Мой первоначальный замысел был совсем иным: я собирался владеть Чак Моолем, как владеют игрушкой; может быть, это означало, что как-то продолжалась моя детская беззаботность, но ведь детство — чьи это слова? — это плод, съеденный годами, и я сам себе не отдавал отчета, что... Он забрал мою одежду и облачается в мой халат, когда начинает обрастать зеленым мхом. Чак Мооль раз и навсегда привык к тому, что ему все подчиняются, и я, человек, которому вообще никогда не приходилось повелевать другими, теперь склоняюсь и перед ним. Пока не пойдет дождь, он будет раздражаться и злиться. Так где же его магическая сила?»

«Сегодня я установил, что по ночам Чак Мооль выходит из дома. Как только стемнеет, он всегда затягивает своим скрежещущим голосом одну и ту же мелодию, еще более древнюю, чем само пение. Потом замолкает. Несколько раз я стучался к нему и однажды, не услышав ответа, осмелился открыть дверь в спальню, которой не видел с того дня, как истукан набросился на меня. Здесь повсюду валялись обломки мебели и стоял густой запах ладана и крови, которым пропитан весь дом. За дверью валяются кости. Кости собак, кошек и крыс, которых Чак Мооль ловит по ночам, чтобы у него было чем прокормиться. Вот почему на рассвете слышится дикий вой».

«Февраль. Сухо. Чак Мооль следит за каждым моим шагом. Заставил меня сделать по телефону заказ в гостинице: оттуда мне будут ежедневно доставлять провиант. Но деньги, присвоенные из кассы канцелярии, скоро кончатся. Случилось то, что должно было случиться: с первого числа из-за неуплаты у нас отключили воду и свет. Чак Мооль нашел, однако, городскую колонку в двух кварталах от нашего дома, и теперь я каждый день совершаю по десять-двенадцать рейсов за водой, а он следит за мною с террасы. Говорит, что стоит мне попытаться улизнуть, как он убьет меня молнией,— ведь он еще и бог-громовержец. Но одного он не знает: что я осведомлен о его ночных походах... Приходится ложиться спать в восемь часов: света-то нет. Мне бы уже следовало привыкнуть к Чак Моолю, да никак не выходит; недавно я столкнулся с ним в темноте на лестнице, ощутил ледяной холод его рук, чешуйки его обновленной кожи и чуть не завопил».

Поделиться с друзьями: