Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки

Стоит мне вспомнить эту маленькую виллу, и меня охватывают романтические чувства. Царивший здесь покой, прекрасный вкус, с которым она была обставлена, с первой минуты очаровали меня. Я чувствовал себя здесь словно у себя дома. Стены украшала изумительная коллекция желтых бабочек, которые, неожиданно для меня самого, стали и моим увлечением. Целыми днями я думал о Винни и носился по саду, преследуя прелестнейших чешуйчатокрылых. Был даже такой момент, когда я решил было здесь обосноваться и собирался приобрести все, что нужно художнику, но тут произошел совершенно странный случай, быть может, и вполне объяснимый, но которому я придал слишком большое значение.

Все произошло в ту самую субботу, когда Винни после упорного сопротивления решилась провести конец недели у меня в доме. Вечер прошел приятно, было спокойно и радостно. Стало темнеть, и что-то в поведении Винни меня насторожило. Сперва я не понял что и понапрасну вглядывался в ее личико, стараясь уловить в нем перемену, которая бы мне объяснила мое неожиданно испортившееся настроение. Но вдруг я понял: меня задело то, что Винни так легко ориентировалась в доме. При разных обстоятельствах: она, например, не раздумывая, шла прямо к выключателю. Была ли то ревность? Сперва — лишь глухая ярость. Намерения у меня были серьезные, и если я никогда не спрашивал у Винни о ее прошлом, так это потому, что у меня уже было кое-что придумано для ее будещего. Я не так сильно страдал от того, что у нее уже был до меня мужчина, как от того, что происходило это именно в моем доме. Охваченный тревожным предчувствием, я решил проверить свои подозрения. Как-то осматривая из любопытства чердак, я обнаружил там старый керосиновый фонарь. Одна секунда — и предлог был найден: мы идем гулять по саду.

— Но нам нечем посветить себе,— тихо сказал я.

Винни встала, помедлила нерешительно посреди комнаты. Потом я увидел, как она идет к лестнице и проворно взбирается по ступенькам. Через пять минут Винни появилась с зажженным фонарем.

Последовавшая сцена была столь жестокой, неприятной и тягостной, что, оказывается, мне и сейчас трудно снова ее переживать. Могу лишь сказать, что я был весь во власти гнева, потерял все свое хладнокровие и повел себя очень грубо. Одним ударом я выбил у нее из рук фонарь, хоть это и могло грозить пожаром, и набросился на Винни, пытаясь силой заставить ее признаться неведомо в чем. Выкручивая ей руки, я требовал от нее ответа: с кем и когда она уже была в этом доме. Помню только ее невероятно бледное лицо и широко раскрытые глаза: она смотрела на меня как на сумасшедшего. Смятение не давало ей выговорить ни слова, и это удваивало мое бешенство. В конце концов я обругал ее и велел убираться.

Всю ночь я снова и снова корил себя за свое поведение. Никогда я не думал, что так легко утрачу самообладание и даже приписывал это частично малому своему опыту в обращении с женщинами. Все то, что в поведении Винни показалось мне странным и так меня возмутило, теперь, когда я об этом думал, представлялось совершенно обычным. Все эти загородные дома устроены на один лад, и вполне естественно, что в каждом из них имеется старый фонарь и что этот фонарь хранится на чердаке. Моя вспышка была ничем не обоснована, и — что хуже того — она была дурного вкуса. Единственный достойный выход из создавшегося положения — это найти Винни и извиниться перед ней, думал я. Не тут-то было: больше я Винни не видел. В ресторане ее не было, а когда я пошел к ней домой, она меня не впустила. Я настаивал, и тогда вышла ее мать и грубо сказала, что Винни не желает иметь дела с сумасшедшими.

С сумасшедшими? Что может быть страшнее для англичанина, чем пятно сумасшествия! Поразмыслив на досуге, я понял, что история эта была самой заурядной, нелепой, ничтожной. И причина моей поездки в Сидней была дикой. Двойник? Что за бессмыслица! И что это я здесь делаю, совсем потеряв себя, погрузившись в тоску и печаль, прикованный к взбалмошной женщине, которую скорее всего и не люблю, растрачивая впустую время, коллекционируя желтых бабочек? Как я мог оставить свои кисти, свой чай, трубку, прогулки по Гайд-Парку, обожаемый туман над Темзой? Во мне проснулся здравый смысл: в мгновенье ока я собрался и на другой день был в Лондоне.

Прилетел я поздно вечером и из аэропорта поехал прямо к себе в отель. Я по-настоящему устал и страшно хотел лечь спать, чтобы наутро, поднявшись бодрым и энергичным, снова приняться за свои незаконченные работы. Как я радовался, оказавшись снова в своем жилище! В иные минуты мне даже казалось, что я никогда его и не покидал. Я долго сидел в кресле, лениво наслаждаясь своими собственными вещами, снова меня окружавшими. Взгляд мой останавливался на каждом привычном предмете и благодарно его ласкал. «Отъезд — это великое дело,— думал я,— но возвращение — восхитительно».

Но внезапно что-то привлекло мое внимание. Все в комнате было в порядке, было как и перед моим отъездом. И все же мной стало овладевать все усиливавшееся беспокойство. Напрасно старался я докопаться до его причины. Я поднялся с кресла и осмотрел все помещение. Ничего необычного не было, но я ощущал, я носом чуял чье-то присутствие, чей-то почти улетучившийся след...

В дверь несколько раз постучали. Просунулась голова посыльного.

— Вам звонили из «Mandrake Club» [231] . Говорят, вы вчера забыли в баре зонтик. Как вы хотите: чтобы вам прислали или зайдете за ним?

231

Клуб «Мандрагора» (англ.).

— Пусть пришлют,— машинально ответил я.

И тут же понял всю абсурдность своего ответа. Накануне я летел, вероятно, над Сингапуром. Поглядев на свои кисти, я содрогнулся: ими совсем недавно писали. Я бросился к мольберту, сорвал чехол: незаконченную мной мадонну дописала рука мастера, и — невероятная вещь! — у мадонны было лицо Винни.

Сраженный, я упал в кресло. Вокруг лампы кружилась желтая бабочка.

ХАКАРАНДЫ [232]

232

Хакаранда — дерево семейства палисандровых с яркими голубыми цветами.

Дом стоял на своем обычном месте, целый и невредимый, за высокой глинобитной оградой, выходившей на Авенида-де-лос-Хакарандас. От Пласаде-Армас Лоренсо шел пешком, припоминая прочитанные где-то слова о прелестных маленьких городках, которые можно пройти из конца в конец за четверть часа. Никаких перемен не было: гуайавы [233] в саду, три эвкалипта, даже беспорядок в комнатах — прежний. До самых сумерек он ходил по дому, а кругом звучали смолкнувшие голоса, и даже смолкнувшая музыка лилась из радиолы, пластинка на которой не кружилась, а игла застыла на последней бороздке.

233

Гуайава — плодовое дерево семейства миртовых.

— Я правильно сделала, что приехала сюда,— сказала Ольга.— Дом совсем близко от твоей работы. Будет одиноко — прибегу к тебе.

Лоренсо оглядел кровать, покрытую индейской накидкой с геометрическим рисунком, и ему привиделась на пестрой ткани судорожно сжатая рука. Он схватил лежавший на ночном столике путеводитель для туристов и вышел из дому на Авенида-де-лос-Хакарандас.

Лоренсо не свернул к Арко-де-лос-Эспаньолес, где у берега реки кончался город и начинались пастбища, а направился в центр. Улица 28 Июля в этот час была безлюдна. Местные ужинали дома, а приезжие, не в силах привыкнуть к столь великому числу колоколен в городе и столь малому — развлечений, пили в барах или смотрели в единственном кинотеатре ковбойские боевики. Лоренсо прошел мимо самого красивого здания в городе — ректорского дома с колоннадой из серого камня и подъездом в колониальном стиле. Немного погодя он приостановился перед церковью святой Анны и принялся разглядывать фасад.

— Посмотри-ка на слона,— сказала Ольга.— Вон там, возле апостолов. Что это должно было обозначать?

Никто никогда не сумел им объяснить, почему неведомый каменотес, потрудившийся над фронтоном, поместил рядом с фигурами святых слона.

Он шел уже через Пласа-де-Армас. В этот час здесь прогуливался одинединственный человек: ректор. Покуривая трубку, он совершал вечерний моцион: десять раз обходил квадратную площадь, обсаженную высокогорными пальмами. Лоренсо подошел к ректору.

— Очень рад, доктор Манрике, снова видеть вас, но сожалею, что вы здесь не остаетесь. Ученики так были вами довольны. Как ваши дела?