Книга покойного автора

На первом собрании, в классе, выступали один за другим мои товарищи, те, с которыми играли в баскетбол, зубоскалили и курили в подворотнях, ходили драться в другую школу и писали вместе на стенку – кто выше. Задушевные, закадычные – какие там еще! – такие, каких никогда больше не было, ибо написалось с тех пор на моей душе похожее на гусеницу слово «недоверие», а из гусеницы этой бабочка любви, похоже, не вылетает. И главное – как будто только этого «фас» они и ждали, и теперь как с цепи сорвались! Видно было, что их организовали, что они готовились, что разобрали предварительно между собой формулировки, и выглядело все как самодеятельный, наспех отрепетированный спектакль на комсомольско-патриотическую тему.

О стихах, конечно, речи там не было – да и быть не могло, так как этот листок никому не показывали! – но до стихов ли тут, когда есть «фас!», санкция на травлю человека, который «звучит гордо». Это же такая собачья радость, что даже колбаса одноименная не остановит! Это работал тот древний народный инстинкт, выраженный известным кличем «ату его!», с которым жило уже третье поколение русского народа – с перерывом на войну – с того времени, как он стал называть себя «советским», и это вжилось так крепко, что вырвать эту репку нынешнем слабакам не под силу. Сам же я, как активно к этой теме не причастный, на празднике том выглядел даже как будто лишним, однако тихим своим присутствием их обвинительного восторга не нарушал.

Удивительнее всего было тут для меня поведение евреев. Позже я читал у Шульгина в «Днях» примерно так: евреев на улице было, вероятно, немного, но вели они себя так шумно, что казалось, будто из них одних и состояла вся уличная толпа. (Глупые, они даже не догадывались тогда, каким они были в той погромной России, на деле, свободным народом, и какую новую, тотальную «черту оседлости» чертят они себе сами, седлая красного коня и ввязываясь в кровавую игру большевизма.)

Тут, в классе, евреев было вместе со мной, кажется, семеро на тридцать лбов, открытых по крайней мере, и трое из них были девочки. Сидели бледные, как пристукнутые, а Пиня Алферов, по кличке Прыщ, выступал. Как отличник.

Он еще в прошлом году был Лифшицем и проходил, естественно, под кличкой лифчик, тянувшейся за ним с 1 класса, когда все мы, независимо от пола, носили на туловище этот нехитрый предмет, ибо к нему на подвязках прицеплены были чулки. Но вот паспорт получил, и 1 сентября пришел в класс уже Алферовым. Это по маме, которая Эльперн: нехитрое лингвистическое преобразование, и – как Второе Рождение пережил (тоже ведь еврейское, как-никак, изобретение!). Заодно и кликуха сменилась на более актуальную для переходного возраста. Сам-то он по причине крайней гормональной умеренности прыщами украшен не был, но общим видом своим – маленьким ростом, тонкокожестью и прозрачностью, очень даже напоминал гнойную головку карбункула.

Что он там говорил, я то ли прослушал, то ли не понял. Я и вообще тогда, в силу защитной избирательности своего слуха, не особенно прислушивался к их речам, а больше вглядывался с изумлением в горящие праведным гневом лица, которые еще вчера казались мне человеческими.

На Пиню – он теперь звался официально Александром, но никто не мог привыкнуть – была возложена тяжелая задача. Все выступали вроде как от души, а он по заданию – как еврей, хоть и анонимный теперь – и, кажется, даже не надеялся это скрыть. И чем более явной становилась эта его ангажированность, тем более он злился, наглел, и разглаживалось заикание, крепчал комариный голосок, так что он даже подпрыгивать начал от возбуждения.

Пинино выступление, однако, задело меня по-настоящему. Не существом сказанного, мимо ушей пролетавшего, но самим фактом. Ведь я только недавно из-за него с лучшим другом поссорился, чуть ли не до мордобоя даже. С Мордовцевым. Здоровенный, краснощекий, папаша – дипкурьер, мамаша – приемщица в антикварном на Арбате, сам боксом занимался на первый юношеский. В общем, для дружбы – лучший вариант: полный дом дисков и всяких штучек заграничных: кола, жвачка, джинсы, слаксы, трузера, батн-дауны, шузы с разговорами. Из особых примет обладатель легендарного пениса, который он охотно демонстрировал, но, начисто не принимая мата, называл исключительно этим латинским термином. К Полине еще тогда подкатывался, сразу, как она появилась в классе. Она тогда его вежливо отставила, но, как потом выяснилось, не совсем, а по блядской своей натуре, поставила в лист ожидания.

С Пиней Мордовцев упорно за одной партой сидел класса, кажется, с шестого и никуда его от себя не отпускал. То ли для того, чтобы списывать у него, то ли, чтобы издеваться над ним на уроках, а скорее и то, и другое по обстоятельствам. Чтобы блистать потом перед нами, как в генерал в офицерском собрании:

– А вот угадайте-ка, господа, почему это Прыщ всегда от меня слева сидит на контрольной? Никогда не угадаете! Да потому что он у нас левша: левая пишет, а правая мне дрoчит под партой, чтобы у меня голова на тригонометрию лучше работала. Правильно я говорю, Прыщ? Пора тебя, пожалуй, под другую руку пересаживать, пока эту не переиграл, а то тебе чем писать не останется. Так что давай-ка, «правописание» осваивать начинай – хороший боксёр бьет с обеих рук одинаково.

Смахивало это всё на нравы зоны, от которых подташнивало, но выгоды дружбы с Мордовцевым перевешивали, и я терпел.

Вообще, с такими товарищами, как Мордовцев, тема демонстрации нечистот почему-то всегда маячит где-то на заднем плане, готовая прорваться вперед; причем в самом натуральном выражении. В первом классе еще, он тогда сидел сзади меня в затылок, смотрю, учительница как-то подозрительно поводит носом, как будто что-то унюхала, и идет по проходу прямо ко мне. Как ищейка на запах. Тут и я унюхал – подо мной была свежая лужа, еще дымилось. Оказалось, Мордовцев подло нассал под меня со своей задней парты, и только его забрызганные штаны, тогда как мои выглядели сухими, позволили тогда установить истину.

А тут захожу как-то на перемене в сортир и слышу того Мордовцева наглое ржанье: «А слабо тебе, Прыщ, молодому на коленку нассать. Иль не дотянешься? Или не попадешь?» А сам сидит, курит на подоконнике.

(Там у нас ни кабинок, ни писсуаров не было, и стояли, скрестив струи, как шпаги мушкетерские, когда клялись перед боем, по двое, по трое над каждым унитазом – такие собирались «кружки». Но это была вторая половина Большой перемены, все уже разбежались, и в помещении было пусто).

И Прыщ, дотягиваясь с таким напряжением сил, что из выхлопного отверстия реактивно испускался трубный звук – а может, и что еще, чего снаружи не видно – честно выполнял приказ. А по глазам текли слезы. То ли от натуги, то ли от стыда.

А коленка та принадлежала пятикласснику с красным галстуком, и ему предстояло теперь войти с обоссанной коленкой в свой класс, быть может, уже после звонка, когда девочки все уже сидят, и училка уже у доски. А ответить он не мог не то что тому глумливому жеребцу, что ржал на подоконнике в облаке сизого дыма, но даже и этому ничтожному Прыщу, который для него как-никак старшеклассник.

И они с ним, как два жалких гладиатора в Риме, потешали самодовольного хама, патриция.

Тут по всем правилам полагалось бы, прямо над унитазом, отвесить Прыщу по морде – не громиле же Мордовцеву! – но я, прикинув последствия, решил ограничиться разрывом отношений с его шефом. А теперь этот поганый Прыщ, которого я тогда из трусости пожалел, без тени стыда, или хотя бы смущения, клеймит меня с три буны в лучших традициях славного нашего советского народа, карателя и мстителя. А трибуна-то – та самая парта, под которой он на уроках усердно обслуживал своего лощеного шефа.

Интересно, что основного запаха из обычного букета зловония подобных кампаний – запаха антисемитизма, того, что я в избытке нанюхался потом, да и раньше, во дворе – этого в том почтенном собрании почему-то не чувствовалось. Не поступило, вероятно, сверху соответствующее «фас».

Тогда групповой, погромный антисемитизм «стихийно» возникал в нашем народе лишь по команде, а в то конкретное время команды такой не было. Идеологический паровоз был пущен тогда по рельсам не национал-, а социал-патриотизма. А национальное поле отдыхало от буйного урожая послевоенных лет, когда увидели, что Гитлер нас таки не добил, и надо бы доделать дело.