Книга Семи Дорог

Хранитель прозрачных сфер разбирал на газете подшипник, когда услышал отчаянный крик Улиты. Сжав в кулаки перепачканные смазкой руки, он рванул в комнату.

Улита, похожая на громадное привидение, в ночной рубашке стояла у окна. Она держала громоздкий и страшный разделочный топор. На рукояти были выжжены череп с костями и предупреждение: «Из мясного павильона не выносить!» Если бы не эта надпись, Улита никогда и не додумалась бы выносить его из павильона. Однако она ненавидела, когда ей указывают.

– Я его видела! Клянусь тебе, видела! Он стоял у детской кроватки! Мерзкий, скользкий, гадкий комиссионеришко! Я хотела проломить ему голову, но тот слинял! – заорала Улита.

Эссиорх заглянул в недавно собранную детскую кроватку. Внутри ничего не было, кроме недопитых чайных чашек, печенья и накрошенных булок, которые Улита складывала туда, чтобы не наступать на них на полу.

– Слушай! Но ничего еще не родилось! Все пока в сейфе! – он неопределенно ткнул пальцем в центр огромной белой горы, которую представлял собой живот Улиты.

– Ну и что! Все равно он тут стоял! Или скажешь: я спятила? – Улита грозно потрясла топором. Эссиорх поспешил забрать его, опасаясь за сохранность мебели.

– Я верю, что он тут стоял. Тебе вернули эйдос, и еще один у тебя там, – он кивнул на живот. – Для комиссионеров это мощнейшая приманка. Но получить эйдосы без твоего согласия они не могут, поэтому и выводят тебя из равновесия. У издерганного и напуганного человека проще что-либо выманить. Не обращай внимания! Это всего лишь пластилиновые гадики!

– Где ты был? Ты должен постоянно находиться рядом, чтобы я всегда держала тебя за руку! – потребовала Улита.

Эссиорх вздохнул. Быть рядом с женщиной, конечно, великая честь для мужчины, но все же в круглосуточном режиме это утомительно. Особенно когда она заражена повышенной бегательностью и в периоды, когда ее не тошнит, носится по магазинам, базам и складам с тем же рвением, с которым раньше носилась по всевозможным развлечениям. В магазинах она страшно жадничает и, сэкономив три рубля на какой-нибудь детской шапочке, на радостях покупает этих шапок пять штук, будто собирается произвести на свет многоголового дракона.

– Обними меня! Мне надо успокоиться!

Хранитель послушно обнял ее, пытаясь свести ладони за спиной так, чтобы не запачкать ночнушку густой смазкой для подшипников. Чудо, что руки вообще сходились. За вторую половину лета Улита поправилась еще на восемь килограммов. Потом два сбросила, но так этого испугалась, что набрала еще четыре. Правда, бывшая ведьма почему-то была убеждена, что это не ее килограммы, а килограммы ребеночка.

«Как он, маленький, растет! Как он мучает свою худенькую мамочку!» – говорила она, созерцая в зеркале свои свекольные щеки.

Сейчас Улита шевельнула плечами, не слишком довольная Эссиорхом.

– Как-то калично ты меня обнял! Ну да шут с тобой, царь Горох! Ты, конечно, бросил меня из-за своего мотоцикла? – вздохнула она.

– Опять двадцать пять! Да сколько раз тебе повторять: я сидел на кухне. Там свет удачно падает на стол. Можно тебя не будить.

– Да уж! Пусть меня комиссионеры будят! Что за гадость у тебя на руках?

– Смазка.

– Зачем?

– Подшипник греется!

– Какая трагедия! – воскликнула Улита. – Маленькому вонючему подшипнику захотелось согреться, и ты его греешь, а я тут валяюсь холодная, как чугунная труба, и из окна на меня дует! Почему ты не купишь себе нормальный мотоцикл, который не будет ломаться? Э?

Эссиорх был честен и всегда честно отвечал на прямые вопросы. Даже в тех случаях, когда мудрее было бы промолчать.

– Ну понимаешь, мне хочется беспокоиться о своем мотоцикле, злиться на него, переживать, искать запчасти, воевать с закисшими гайками, сдирать руки в кровь, пинать его ногами. Делать все то, что входит в понятие заботы. А так ездишь, да и все дела. И где радость?

В этой части проникновенного монолога на него стали вопить и колотить подушкой. Кончилось все тем, что находящийся в животе ребенок вступился за папу и стал пинаться. Улита заохала, осела на кровать и, кое-как усмирив развоевавшийся живот, отправилась на кухню есть мясо с огурчиками. Эссиорх метнулся, опережая ее, и едва успел спасти газетку с разобранным подшипником. Затем он вышел на балкон, облокотился на перила и стал слушать влажную московскую ночь с дальним шумом дороги и круглосуточным лязгом на ближайшей стройке.

– А не купить ли мне новый мотоцикл? – спросил он, обращаясь к пустому двору.

– А не купить! – пакостно отозвалось эхо.

Эссиорх погрозил кулаком.

Из дома, стоявшего перпендикулярно к этому, доносились однообразные звуки пианино, прерываемые протестующими воплями. Изредка в освещенном окне появлялись круглые детские физиономии. Там жило «вопливое семейство», как называл его Эссиорх. Они поддерживали исключительно «балконное» знакомство.

К своим девочкам, которых было у них штук семь, «вопливое семейство» относилось строго, воевало с ними с утра и до ночи, но водило их на кучу занятий. «Мы своих девиц не балуем. Надо подстраховаться на случай, если муж будет хам!» – говорила жена.

По асфальту зацокали каблуки. Эссиорх чуть свесился вниз. Откуда-то, покачивая сумочкой, возвращалась длинная-длинная, глупая-глупая на вид девушка, похожая на фотомодель, с тонкими ногами в узких джинсах и в сапожках на каблуке-шпильке. «Интересно, что было бы, попади я с ней на необитаемый остров?» – рассеянно задумался он. Первой мыслью было, что он бы ее облагородил и за руку возвел к добру. Да только едва ли. Прошло бы десять лет, и фотомодель носилась бы по острову за своими пятью детьми, кидаясь в них кокосовыми орехами.

Хранитель улыбнулся и отогнал эти глупые мысли, на всякий случай проверив, не засел ли на одной из ближайших крыш суккуб. Чем больше Эссиорх становился человеком, тем больше они могли влиять на его сознание, подсылая дразнящие образы.

Рядом стоял отсыревший от влажных московских ночей мольберт. Хранитель многократно говорил Улите, чтобы она не выставляла его на балкон, но Улита все равно это делала. Ей казалось, что только мольберт мешает наводить порядок в квартире.

Эссиорх погладил мольберт и усмехнулся. У него хватало ума относиться ко всему с юмором. Последнее время он писал где придется, едва ли не в ванной, но не считал себя ущемленным. Творческий человек не может быть слишком требовательным. Капризы себе позволяют только бездари. Это их визитная карточка. Вообще за месяцы жизни в человеческом мире хранитель открыл для себя много новых творческих законов. Например, что желание работать приходит всегда ПОСЛЕ начала работы. Сидеть и ждать его бесполезно.

Существует заблуждение, что творческий человек должен вести себя как Мюнхгаузен из фильма «Тот самый Мюнхгаузен». На самом деле это заблуждение. Так будет вести себя только графоман или художник-мазилка. Настоящий художник будет переться в электричке на дачу с тремя детьми и яблоней под мышкой, а настоящий писатель будет пилить на балконе полки и считать себя плотником.

Правда, не всегда Эссиорху писалось. Бывали дни, когда он не только приличного этюда не мог создать, но даже простейшие тени деревьев выходили у него картонными и мертвыми. Но он не огорчался, потому что раз и навсегда уяснил, что в дни, когда ты пуст и не можешь извлечь из себя ни толковой строчки, ни этюда, ни песни, надо не унывать, а вытесывать чурочки для будущего дня. Грунтовать холсты, отмывать кисти, настраивать гитару, разгребать старые файлы и записи на газетках. Иногда происходит чудо – отмытые кисти становятся картиной, а забытый файл из десяти строчек – рассказом.