Книга снов

Я медленно вытащил разрешение, которое мама не хотела подписывать, и показал Скотту фото ее кредитки, обратную сторону которой, с подписью, я тайком сфотографировал утром. Просто на всякий случай. Я не собирался использовать ее.

До этого самого момента. До этого ролика.

– Получится?

– Пф, – фыркнул Скотт, забрал у меня мобильник, разрешение и вытащил ручку.

Итак, сегодня утром я натер глаза песком и разыграл перед учительницей французского, мадам Люпьон, приступ аллергии. Потом с дико красными, чешущимися и слезящимися глазами я отправился в Веллингтонскую больницу.

В метро на меня никто не обратил внимания. В лондонской подземке не принято разговаривать, и никто здесь ни на кого не смотрит. Все ведут себя так, будто едут в полном одиночестве, даже если их лицом впечатывают в подмышку рядом стоящего человека. Воздух там, в принципе, в семьдесят три раза хуже, чем на поверхности.

Шейла Уолкер тоже не обратила ни малейшего внимания на мои глаза. Они горят.

Доктор Сол как раз приклеивает бумажку на стену комнаты ожидания в интенсивной терапии. На ней написано: «Это неврологическая клиника, а не клуб по интересам, поэтому пейте чай тихо и не разговаривайте».

Я стараюсь проскользнуть мимо Бога незамеченным.

– Стоять, Валентинер. Что с глазами? – громко спрашивает он не оборачиваясь. Он аккуратно закрепляет последний уголок объявления. У него сильные руки и пальцы никогда не дрожат.

– У меня, это, аллергия, сэр.

– Неужели? У меня тоже. На обманщиков, Валентинер.

– Может быть, это из-за… песка? – предположил я осторожно и на всякий случай добавил подобострастное «сэр».

Бог обернулся ко мне. Один глаз у него голубой, а другой – зеленый. Правый голубой – холодный, левый зеленый – теплый. Глазами этого викинга с золотистой бородой смотрят на меня два разных человека.

– Песок, значит. Понятно. У тебя такой вид, будто ты спал, уткнувшись лицом в ящик с песком. Ослепнуть хочешь? Нет? Слышал что-нибудь о нейронавигации?

– Нет, сэр, – мямлю я в ответ.

– Тогда пойдем, – бурчит он и ведет меня за собой, в демонстрационный зал этажом выше, где стоит магнитно-резонансный томограф. Позволь представить – Монстр, – говорит доктор Сол. – Функциональный магнитно-резонансный томограф, измеряет активность головного мозга. Чертова махина обошлась нам в два миллиона фунтов и считается английским телепатом. Она такая хитрая, что мы ее почти не понимаем.

Он указывает мне на стул и командует:

– Садись! Запрокинь голову и смотри вверх!

Потом закапывает мне в глаза какие-то капли, которые уменьшают жжение.

Я вдруг совершенно четко осознаю, что Бог очень часто чувствует себя одиноким. Доктор Сол гасит свет и включает проектор. Вся стена в один миг начинает пестреть снимками головного мозга. Темнота явно идет на пользу моим глазам.

Доктор Сол медленно, почти лаская, проводит рукой по изображениям на стене.

– Вот тут невероятная аневризма, которую мы устраним. Мы войдем через бедренную артерию и будем продвигаться до самой аневризмы. А теперь посмотри-ка сюда – основательная гемангиобластома, устроилась тут, как горошина в стручке.

Его голос меняется, когда он проводит пальцами по контурам головного мозга, которые проецируются на стену. От черного – к светло-зеленому и розовому. Бог любит мозги.

– Тебе доводилось заглядывать кому-нибудь в душу, Валентинер?

Он переключается на микроскопический снимок головного мозга.

– Это оба полушария, ракурс со стороны спинного мозга и шейного отдела, представь, что ты начинаешь с затылка, поднимаешься по тоннелю мозгового ствола до самого конца и заглядываешь сквозь мозжечок в центр головного мозга. В центр всего человеческого.

Он увеличивает картинку до тех пор, пока она не занимает всю стену. Похоже на собор. Вены – несущие арки, извилины – высокие арочные своды. Картина прекрасна. Прекрасна и очень необычна.

– Храм мыслей, – шепчу я.

Бог смотрит на меня своими двуцветными глазами. Смотрит так, будто до этих слов я был для него из нереальных, придатком С7. А теперь вот стал настоящим.

Взгляд его холодного глаза теплеет.

Потом он медленно кивает.

– Точно, Сэмюэль, – повторяет он тихо. – Мозг – это храм мыслей.

Он резко включает свет и снова становится белокурым викингом с бычьим лбом и могучими плечами.

– Хорошо. Ты, верно, задаешься вопросом, умрет ли твой отец, да?

Бог и правда ничего не боится, даже задавать такие страшные вопросы.

Он берет маркер и ставит большую жирную точку на белой доске.

– Это бодрствование, ясно? – Он пишет «бодр» на черной точке, а вокруг нее рисует пять концентрических кругов. Снаружи, на внешней стороне последнего круга он пишет «смерть» – сверху, снизу и по сторонам.

В зонах, постепенно расходящихся от точки бодрствования, он пишет «измененное состояние сознания», «сон», «потеря сознания», «кома», «смерть мозга».

Маркер скрипит по доске.

– На краю смерти есть разные формы жизни, – объясняет Бог. Он указывает на зону под названием «кома», берет маркер красного цвета и добавляет три пункта. – Глубокая кома, умеренная и легкая. А вот тут, Сэм, ближе к центру, – Сол заштриховал области сна и потери сознания, – тут гораздо ближе к бодрствованию, именно в этих областях сейчас твой отец. Понимаешь? Ближе к жизни, чем к смерти. Уловил?

Я кивнул. Заметил ли Бог, что он описывает потерю сознания и кому, будто это места, а не состояния?

Доктор Сол небрежно бросает маркеры на стол.

– Маленький совет, – рычит он, когда мы выходим, – в следующий раз вместо песка бери зубную пасту.

Пока я возвращаюсь к лифту, чтобы спуститься на второй этаж, я не перестаю думать о том, что расскажу сегодня отцу. Может быть, о модели Сола. Об этом мире кругов.

Интересно, видят ли сны люди, которые уже за зоной сна? И отличается ли искусственная кома, вызванная лекарствами, от настоящей? Понимает ли человек в коме, что он в коме? Когда я сплю, я не знаю, что сплю. Может быть, кома – это разновидность жизни без осознания, что ты не живешь? Как в фильме «Матрица»?

В последние несколько дней у меня порой появлялось ощущение, что я чувствую своего отца. В нем возникало беспокойство. Словно он – и об этих мыслях я ни за что не расскажу Скотту – бредет в лабиринте из тьмы и страха и пытается найти дорогу назад, в реальность. Сейчас я понимаю, что, возможно, так и есть. Если бодрствование, сон и кома – это не состояния, а места, то мой отец где-то между этими пространствами.

Или мирами. Зонами, которые все темнее по мере продвижения к смерти.

Пока я жду лифт, представляю себе эти миры как огромные подземные темницы.