Книга снов

Из груди Сэма вырываются рыдания.

Я ощущаю на плечах руки отца. Слышу его голос из темноты.

– Эдди, солнышко, ну-ну, тихо, иди сюда! Иди ко мне и послушай. Слышишь меня?

Он всегда так говорил, когда я просыпалась посреди ночи, корчась от страха. А потом что-то пел. Пел все, что вспоминалось: иногда какой-нибудь стих, попавший ему на глаза в книге, забытой на маяке (одном из тех, за которыми он следил по долгу службы), иногда он просто напевал что взбредет в голову, мелодии без слов, из одних звуков.

Он обнимал меня с такой нежностью, с какой в ладонях отогревают до смерти напуганную пичугу, а я, прильнув к его груди, прислушивалась к звукам, которые лились в этот мир, рядом с биением его сердца.

– Просто не нужно задумываться, – объяснил он однажды, когда я спросила, как это у него выходит – петь утешительные песни без слов, песни, которые никогда не были и не будут записаны.

– Отключи голову, следуй за картинками, возникающими в сознании, и воспроизводи голосом. Не ищи слов, способных вместить боль и слезы… Найди себе место и пропой его.

ГЕНРИ

– Скоро будем на месте, – произносит отец успокаивающе.

Он сидит позади меня. Мы всегда так сидели: отец греб, а я держал между ног ловушки для омаров.

Ируаз, свирепое море, сейчас спокойно, оно блестит с тем полупрозрачным, синевато-металлическим отливом, который свойственен Атлантике лишь перед самым закатом. Я чувствую лучи солнца на спине, такие теплые и ясные, как прямо сейчас в этой комнате…

Прямо сейчас? Как это прямо сейчас? В какой еще комнате?

Мост. Запах смолы. Чувство падения, все ниже и ниже; и пластина из стекла надо мной. Рука, которая отпускает меня, когда я тону. Страшные воспоминания уходят и развеиваются, как дым. Должно быть, я задремал и видел сон. Такое случается иногда, пока мы катаемся на синей лодочке. Зимой она стоит на ребре за садовой стеной Тай Керка, дома Мало недалеко от Мелона, стоит и ждет, когда в безветренные зимние дни Папи Мало или мой отец Иван законопатят ее. Все остальное время она на воде.

Я чувствую теплый свет на моих руках, ногах, повсюду на коже, сонливость и невероятную благодать. Такое ощущение, будто какая-то тень со вздохом соскальзывает от меня в воду и тихо удаляется.

Все легко и мирно. Как в первый день каникул, когда предстоящие два месяца без занятий кажутся невероятно долгими, бесконечными, как высокое голубое небо.

Я оборачиваюсь к отцу, он улыбается мне, и я снова гляжу вперед.

Очень тихо.

Где же ветер? Где плеск волн о песок или камни? Почему небо так неподвижно?

Все это обман.

И тут я понимаю, чего недостает. Привычного абриса берега. И островов. И еще маяков. Они исчезли.

Этого не может быть. Ни одно море так густо не усеяно маяками, возвышающимися прямо из воды, на островках и огромных гранитных валунах, как суровое море Ируаз у западного побережья Бретани, там, где воды пролива Ла-Манш сталкиваются с атлантическими волнами Кельтского моря.

Но где же маяки? Жюман, Пьер-Нуар, Ля Фор?

Где острова, Молен и Уэсан, за которыми, как гласят древние легенды, начинается бесконечность?

– Скоро будем на месте, – объясняет отец.

Я поворачиваюсь к нему, он курит сигарету без фильтра, курит, как обычно, зажав ее между большим и указательным пальцем, однако запах дыма на удивление слаб. Лицо отца – лицо моря. Абсолютно спокойное, привычный взгляд устремлен вдаль и видит бескрайние просторы, которые ночью кажутся беспросветными и бесконечными, а днем представляются огромным, движущимся, дышащим существом.

На отце рыбацкий свитер в сине-белую полоску с тремя кнопками на левом плече, застиранные джинсы и никаких носков. Иван Ле Гофф с апреля по октябрь всегда носит обувь на босу ногу.

Без носков он был и в тот день, когда умер.

Больше тридцати лет назад.

Я вскочил, так что лодка начинает качаться, отступил от отца подальше, за скамейку.

Мой отец утонул в возрасте сорока двух лет.

Когда мне было тринадцать.

Он мертв!

– Ты умер, – шепчу я. – Я был с тобой, когда все случилось.

Мой отец ничего не отвечает, он гребет дальше. Голубая лодочка бесшумно скользит по мертвой зыби.

Я же был с ним.

Мы вышли в море, чтобы проверить ловушки, шли вдоль буйков. Был разгар сезона ловли омаров.

Потом отец сел спиной к открытому морю. Обычно он так не делал. Это первое правило бретонских рыбаков: «Никогда не поворачивайся спиной к женщине!» – к женщине, то есть к владычице моря, самой непредсказуемой даме на свете.

Но отец смотрел в направлении берега. Я старался удерживать лодку в равновесии и думал, что бы такое соврать отцу и деду. Вскользь, чтобы сработало. Я ведь еще ни разу не врал им.

– Вот хорошее место, Генри, придержи лодку! – крикнул отец и схватился за скользкий канат, закрепленный на буйке, на другом конце которого над дном морским болталась ловушка.

Я собирался сказать, что поеду на велосипеде в Посподе на Фест-ноз, а вместо этого хотел встретиться с Сиони. Она обещала мне поцелуй.

– Что у нас тут? – спросил отец и дернул за канат. Лодка покачнулась. Он все еще стоял спиной к морю.

Над нами, злобно крича, пролетела чайка, а потом вдруг замолчала.

Когда морские птицы замолкают, ничего хорошего ждать не приходится. Я взглянул вверх на чайку.

Потом увидел волну.

Она была большой. Очень большой.

– Папа! – крикнул я.

Но волна уже настигла нас, нависла над нашими головами, серая клокочущая стена, в центре которой зияла чернота. Затем волна обрушилась на лодку, как удар молота, а потом…

На какой-то момент в мозгу возникает боль, глубокая, белая. Я падаю на скамейку и обхватываю голову руками. Слышен пронзительный звук, похожий на вой пилы, потом боль исчезает.

А с ней и память о том, что происходило дальше.

Я погружаю руки в воду, чтобы охладить их, хочу приложить их к вискам и прояснить сознание. Когда я наклоняюсь за борт и мои пальцы разбивают зеркальную поверхность воды, то замечаю нечто, чему не хочу верить.

Моментально отдергиваю руку.

Этого не может быть!

– Не обращай на них внимания! – говорит отец.

На них?

Они и правда там? На глубине, немые, плывущие с открытыми глазами, удерживаемые невидимыми нитями, уходящими в глубину?