Книга воспоминаний
Шрифт:
Но я мог видеть его, потому что естество добра сделало себя зримым, я мог выглянуть из раздражающего шума своих шагов и протянуть к нему руку, ощутить, что добро может быть еще большим добром, увеличиваться и расти, и поэтому все, что меня ожидает в жизни, будет еще лучше, не зря же я так легко и свободно бреду через все это благо, а это ведь значит, что искупление, которого я так жаждал, мыкаясь на дне страданий, с которыми, кстати, как-то был связан отвратительный стук шагов, это значит, что взыскуемое мной искупление безо всяких особых премудростей уже мною получено.
И любовь, этот величайший дар, тоже была дана мне; любить булыжники мостовой, которым свет фонарей выгибает спины и поглощает один за другим, любить капли воды, изготовившиеся упасть с кончиков голых веток, любить бесовской стук шагов, любить газовые огоньки, пляшущие над водой в плафонах фонарей, темноту за то, что она позволяет увидеть свет, скользнувшую внезапной тенью кошку,
Но тщетно вглядываются глаза.
Готовые лопнуть в любой момент, как мыльные пузыри.
Скрип усилился, и я, оставляя на мостовой стук своих шагов, стал к нему приближаться; таким ржавым скрипом обычно скрипят на ветру железные двери, но ведь сейчас никакого ветра! я шел в надежде, что стук вот-вот затихнет и больше ничто не нарушит густую тьму, но, поскольку я шел, каждый шаг нарушал ее новым звуком!
А потом я увидел себя, увидел, как я приближаюсь.
Но как мог бы я избавить темноту от этих звуков?
Стоя в зловонном помещении с распахнутой ветром железной дверью, я напряженно вслушиваюсь в звук шагов.
Вот ветер рванул дверь, она заскрипела, хлопнула, скрыла меня, но в следующее мгновенье он снова настежь распахнул ее, и я увидел себя, ожидающего внутри.
Но, собственно, где же я нахожусь?
Не сказать, чтобы место было мне незнакомо, но я не мог точно определить, в какой точке этого пространства я нахожусь, где именно, в этом и был вопрос, если одновременно я был и тут, и там, и от этого положение мое стало настолько отчаянным, что мне захотелось кричать, и я обязательно закричал бы, если б не убоялся еще одним громким звуком потревожить мрак; я по-прежнему шел по улице, по улице блага, ведь я уже знаю, что это улица блага, и не позволю себя обмануть! но улица все же вела меня прямо к той двери, голые деревья и мокрые фонари по ее сторонам стояли так, будто должны были охранять направление, и свернуть нельзя! я должен добраться до той самой железной двери, с которой связано было слишком много стыда, страхов, желаний, любопытства и унижений, чтобы я мог ее не узнать, много вещей, которые я готов был скрывать даже от самого себя, и вот теперь я все-таки ждал себя там, на старом месте, в тяжелой вони смолы и мочи, и ждал, вероятно, уже давно, потому что зловоние пропитало не только одежду, а кстати, где моя шляпа? но и въелось в кожу, исходило из моего рта, от волос, и бесполезно пытаться куда-нибудь улизнуть, коль скоро я здесь так бесповоротно.
А потом некто, руководивший моим сновидением, ибо я тем не менее знал, что это всего лишь сон, не к чему волноваться, это сон, и в любой момент я могу проснуться! но кто-то все же им управлял и не давал мне проснуться, только я не мог вспомнить, кто он, этот человек, хотя его голос звучал знакомо, так вот, этот некто прошептал мне, что он ожидает меня за дверью, и тщетно я ощущал спокойствие, которым меня только что одарило благо, все было тщетно, тщетно, он прошептал, дыша мне в ухо, прошептал искусительно и маняще: меня ждет темнота.
Все было тщетно.
Я пошел, не удивляясь тому, что дрожу; я боялся, но казалось, будто не было в мире таких тревог и страхов, к которым я не мог бы приучить себя, хотя я, конечно, протестовал, пытался себя защитить, но та самая сила принуждала и привораживала мое бьющееся в конвульсиях тело к скрываемым от себя самого потаенным желаниям и в конце концов заставила взвалить на себя и покорно нести то ужасное бремя, которое выпало мне в моей жизни; и путь в этой борьбе оказался настолько долгим, что ноги мои сделались словно ватные, хотя подметки еще стучали, я больше не чувствовал под ногами надежной почвы и, как эпилептик, которого настиг очередной приступ, не мог контролировать свои члены, я чувствовал, как из открытого рта вытекает слюна, я бил ногами, задыхался, судорожно махал руками, но ничего так и не изменилось: разверстая черная пасть темного, окруженного кустиками с облетевшей листвой небольшого строеньица открывалась и вновь закрывалась, с грохотом, скрежетом, скрипом, и из нее, хорошо различимое, доносилось чье-то разгоряченное, человеческое несомненно, дыхание.
Строеньице стояло неподвижно и грузно, проецируя на темный фон неба свой ажурный карниз, и я, не осмелившись даже крикнуть, вошел внутрь.
Надо ли удивляться, что наутро я проснулся разбитый, как будто сна всю ночь не было ни в одном глазу, хотя, судя по состоянию дурмана, спать я должен был глубоко, и в своей неудовлетворенности хотел было снова заснуть: вдруг теперь, в новом сне все же произойдет то, на что я надеялся, но свет в комнате был настолько резкий и яркий, как будто снаружи, за плотно задвинутыми белыми шелковыми занавесями, выпал снег; было свежо, почти холодно, из коридора иногда доносились мягкие шаги, а откуда-то снизу, по-видимому из столового зала, слышался тихий и мерный перезвон посуды, иногда
пронзительный лязг, обрывки пререканий, скрип дверей; и казалось, будто от этого скрипа затворилась та дверь, хлопанье которой не давало покоя мне ночью, потом раздался короткий женский смех, но все это звучало приглушенно и благостно, дружественно, отдаленно, и мне ничуть не хотелось выбираться из постели, потому что эти знакомые с детства милые утренние звуки предупреждали меня о том, что мне придется снова включиться в ту самую жизнь, которая своей видимой беззаботностью и непринужденностью была теперь мне крайне не по душе; нет, все же нельзя было приезжать сюда, подумал я с раздражением и, повернувшись на другой бок, закрыл глаза, пытаясь погрузиться обратно в тепло, в темноту, которые все же давал мне сон; но куда же еще, если не сюда?Обрывки сна действительно еще витали перед глазами, и снова уснуть мне казалось не трудным, тот мужчина все еще так же стоял у блестящей смоленой стены туалета, протягивая мне розу, но я не хотел принимать ее, потому что на его пухлом и белом лице застыла отвратительная ухмылка, и что интересно, роза показалась мне синей, лиловато-синей, еще не совсем распустившийся мясистый крепкий бутон, и мужчина предлагал мне себя так настойчиво, как будто было не утро, а все еще ночь, которую я провел у него.
А потом в открытых дверях, отделяющих спальню от гостиной, я заметил вдруг коридорного, тихого, внимательного, настороженного молодого человека с огненно-рыжими волосами, который почти неподвижно следил своими приветливыми карими глазами за каждым моментом моего пробуждения; мне показалось, будто он здесь уже давно и в точности знает даже то, что мне только что снилось, хотя, скорее всего, из новой дремы меня вывели именно его беззвучные шаги или просто его присутствие; явившийся, чтобы тихо предупредить меня о моих обязанностях, этот молодой парень был на редкость крепкого телосложения, больше подходящего для носильщика или кучера, на его ляжках буквально трещали старомодного кроя узкие черные панталоны, а на плечах – зеленого цвета фрак, он, казалось, явился из моего сна или из каких-то еще более глубоких сфер, заставив меня вспомнить нашу домашнюю служанку, а следовательно, конечно, и беспокойную, полную воспоминаний ночь; все тело его излучало то же самое флегматичное спокойствие и самоуверенное достоинство, которые некогда я ощущал, находясь рядом с Хильдой; не без удовольствия прогулявшись глазами по его веснушчатому лицу, я подавил в себе мощный зевок и со злостью повторил про себя совершенно излишнюю фразу: нет, нельзя было сюда приезжать, но куда же еще, если не сюда? и все-таки этот увалень в скроенной не на него одежде показался мне очень забавным, чуть приплюснутый нос, веснушки, по-детски любопытный взгляд и та серьезность, с которой он вытянулся передо мной в ожидании распоряжений, заставили меня рассмеяться, и теперь, когда я уже окончательно проснулся, мой вопрос и мое раздражение показались мне глупостью.
«Изволите встать, господин Тениссен?» – сухо спросил коридорный, как бы не услышав моего слишком уж фамильярного смеха.
«Да, пожалуй. Во всяком случае, подобает».
«Прикажете чай или кофе?»
«Наверное, лучше чай?»
«Воду для умывания принести сейчас или после чая?»
«По-вашему, умываться следует каждый день?»
Он помолчал, в глазах ничего не изменилось, но он вроде бы что-то понял.
«А к горячему завтраку изволите спуститься вниз или прикажете подать в номер?»
«Нет, нет, я спущусь, конечно. Вы не находите, что здесь слишком холодно?»
«Сию минуту я затоплю, господин Тениссен».
«И не могли бы вы меня побрить?»
«Разумеется, господин Тениссен».
Он на несколько минут исчез, и мне следовало бы встать, чтобы, пользуясь случаем, быстро справить нужду; подозреваю, что он намеренно тянул время за дверью, чтобы дать мне такую возможность; между мужчинами, когда они остаются одни, бывает такая особая деликатность, которую не назвать ни внимательностью, ни вежливостью, скорее это некая братская снисходительность к тому порождающему неловкость факту, что иногда по утрам скопившаяся за ночь в пузыре моча вызывает эрекцию, и, резко выпрыгнув из постели, мы рискуем явить присутствующему зрелище физиологического обмана, который подстраивает наш организм, то есть посвятить его в механизм, принцип действия коего нам самим до конца не ясен, а отсюда и некоторая стыдливость; в общем, встать я не успел, и когда, распахнув дверь, он вкатил в комнату столик, а затем быстро затворил за собою дверь, я все так же лежал в постели, точнее, подложив за спину подушку, привалился к спинке кровати и скорее почти сидел, комфортно устроившись и к чему-то готовый, как будто заранее знал, что преждевременное вставание может прервать или отклонить некое идеальное, может быть, событие, которое для меня стократ важнее, так что тело пускай потерпит! натяжение пузыря, разумеется, волевым усилием не ослабишь, но эрекция, если отвлечь внимание, может постепенно пройти, а вместе с нею, быть может, окончательно пройдет и чувственное возбуждение, вызванное сновидениями.