Книга воспоминаний

Тем же летом я получил письмо от Яноша Хамара, письмо очень дружелюбное, отправленное из Монтевидео; он просил, чтобы в случае, если я буду когда-нибудь в чем-то нуждаться, я дал знать, написал ему, и более того, он с удовольствием пригласил бы меня к себе, может, даже и навсегда, он сейчас на дипломатической службе, живет приятной необременительной жизнью и пробудет там еще около двух лет, после чего с удовольствием отправился бы со мной в долгое путешествие, и просил сразу ему ответить, прибавив, что он теперь тоже совершенно одинок, да и ни в ком уже не нуждается; увы, это письмо пришло слишком поздно.

Но я все же надеялся, что все, кто остался в живых, постепенно, тихо и осторожно вернутся, однако с тех пор так ни с кем и не встретился.

А когда, много лет спустя, плюшевый мишка случайно попался мне под руку, я долго смотрел на него, было больно, и я его выбросил.

В КОТОРОЙ ОН РАССКАЗЫВАЕТ ТЕЕ ОБ ИСПОВЕДИ МЕЛЬХИОРА

Во время наших вечерних или ночных прогулок, независимо от того, по какому из наших обычных маршрутов мы отправлялись, стук дружных шагов отдавался в темных пустынных улицах раздражающе чуждым эхом, и как бы ни углубились мы в разговор или молчание, от этих звуков, вторящих нашему ритму, невозможно было освободиться ни на секунду.

Казалось, уличные фасады, эти не слишком радующие глаз военные инвалиды, вели строгий учет наших мирных шагов, но возвращали нам только то, что было в самих нас бездушным и рационально холодным; и если наверху, под крышей, в четырех стенах на шестом этаже большей частью шли бурные и свободные разговоры, то на улице, где нужно было как-то преодолеть разрыв между мрачной унылостью окружения и интимностью наших чувств, беседы отличались стремлением к глубине и ответственным тоном, который можно назвать холодновато-искренним.

Наверху мы почти никогда не упоминали Тею, внизу же говорили о ней довольно часто.

Движимый преступными замыслами сентиментального свойства, я всегда устраивал так, чтобы первым ее имя произносил не я, подводил Мельхиора к теме издалека, блуждая вокруг да около, а потом, когда имя уже прозвучало, когда он начинал говорить о ней и вдруг умолкал, ужаснувшись каких-то неожиданных для себя ассоциаций или излишне горячих, поразивших его самого высказываний, я коварно расчетливыми вопросами, как бы случайными словами и беглыми замечаниями всего-навсего помогал ему оставаться на этом пути, увлекающем его во мрак прошлого, в те туманные сферы, от которых он с такой ловкостью и интеллектуальной находчивостью, рискуя даже душевным здоровьем, всеми силами пытался отгородиться.

Ну а во время прогулок с Теей, днем или ранним вечером, мне приходилось придерживаться противоположной тактики, ибо когда мы бродили с ней по открытым, продуваемым всеми ветрами загородным просторам, сидели на берегу какого-нибудь пруда или убегающего вдаль канала и беззаботно следили за игрой воды или просто бездумно глядели куда-нибудь в пустоту, то сам по себе простор обеспечивал свободу интимных интонаций, четкое разделение ощущений и чувств и вместе с тем их тесную связь, ведь природа не декорация, и для взгляда, привыкшего мучиться ирреальностью окружающего, она даже слишком реальна и поэтому исключает то мелкое человеческое лицедейство, которое мыслимо лишь в декорациях города; Тею мне постоянно приходилось уводить в сторону, с тайным расчетом держать ее чувства в живом напряжении, отвлекать от мыслей о Мельхиоре и все время препятствовать ее порывам к так называемой искренности, то есть к тому, чтобы говорить о нем.

Мне казалось, что для достижения своей тайной цели я нашел довольно удачное, взвешенное решение.

И даже когда мы не говорили о нем, мы о нем думали, и поэтому я ощущал в себе то тревожное волнение, которое чувствует готовящийся к преступлению злоумышленник, осматриваясь и кружа на месте предполагаемого события в полной уверенности, что самому ему делать ничего не придется, не будет нужды вмешиваться в естественный ход вещей, он просто понял какую-то ситуацию, всю ее механику, и ситуация сама отдаст в его руки добычу; и действительно, я не делал ничего другого, кроме как постоянно и методично поддерживал эту молча принятую ими обоими линию поведения.

Капля за каплей я укреплял в Тее, казалось бы, призрачную надежду на то, что, несмотря на обратное впечатление, Мельхиор все же может достаться ей, а в Мельхиоре довольно искусными средствами пытался разрушить стены, которыми он окружил себя для защиты от чувственности, иногда прорывавшейся в мощных и агрессивных импульсах; как ни странно, хотя это и понятно, Тея не очень-то ревновала меня, потому что в ее глазах и чувствах только я был физически ощутимым залогом ее эфемерной надежды, от которой она по каким-то причинам не могла отказаться; что касается Мельхиора, то он испытывал чуть ли не интеллектуальное опьянение от возможности с моей помощью познать нечто такое, чего он не мог познать раньше, а с другой стороны, он понимал, что не сможет окончательно завладеть мною, пока не познает и это нечто.

Влюбленные, как известно, несут на себе, излучая в мир, отпечаток телесной общности, однако их общность никоим образом не является простой суммой двух тел, сумма эта больше слагаемых, точнее, она становится чем-то иным, чем-то трудно определимым, выраженным и в качестве, и в количестве, ведь два тела, хотя и соединяются, не могут быть полностью сведены воедино; это постоянное, ощущаемое как количественное приращение и качественная особенность присутствие в плоти друг друга нельзя объяснить, скажем, смешением запахов двух тел, общий запах скорее лишь самый заметный, но и самый поверхностный признак той общности, которая охватывает все жизненные проявления двух отдельных тел; правда, запах впитывается в их одежду, волосы, кожу, и тот, кто вступает в контакт с влюбленным, невольно оказывается не только под чарами или, проще сказать, под влиянием одновременно двух лиц, не только получает от них частицу любви, но в этом магическом круге, ведомый своим обонянием, он может заметить также весьма существенные отражения, подражания, метаморфозы и изменения в жестах, выражении лиц, акцентах, что является следствием и физическим проявлением слияния душ двух влюбленных.

Место между Теей и Мельхиором, которое мне не удалось занять в наш первый совместный вечер, в парадной ложе Оперного театра, я занял позднее, стоило мне лишь чуть-чуть допустить Тею в этот магический круг, и с того момента посредником между ними стало мое тело, ведь на этих наших послеполуденных прогулках, без того чтобы я об этом догадывался, рядом со мной всегда был Мельхиор, и когда Тея что-то брала от меня, а не брать она не могла, если испытывала ко мне хотя бы поверхностные чувства, то одновременно она брала что-то и от Мельхиора, или, напротив, когда она что-то давала мне, результат, то есть возникшую от этого недостачу или прибавку, должен был чувствовать и Мельхиор, и он это чувствовал, как собака обнюхивал меня, устраивал сцены ревности, которые мне с трудом удавалось погасить шуткой или дурачеством, короче, когда я возвращался с этих прогулок, нам всякий раз приходилось заново устанавливать равновесие, возвращаться к исходным позициям, что, опять же, не обходилось без упоминания Теи.

Я так и не узнал, что между ними произошло, и позднее на мои вопросы оба отвечали уклончиво, из чего я мог только заключить, что случилось нечто такое, что оба считали позором или поражением, но я был уверен, что нет таких отступлений, которые не были бы прелюдией новой атаки, и поэтому я желал содействовать успешному завершению этой, как выразился бы химик, обменной реакции, и не просто желал, но ясно осознавал, что для нас с Мельхиором это единственная возможность обеспечить достойные условия для того, чтобы уцелеть; но прежде всего мне нужно было как можно точнее понять саму ситуацию.

Наверное, этого не объяснить, но я принял решение с достоинством отдалиться, и единственная причина такого решения, которую я могу назвать, была в том, что я совершенно потерял себя в этих отношениях, я со сладостным ужасом и умопомрачительным наслаждением переживал тот факт, что я, конкретное существо, человек, обладающий только одним неделимым набором ощущений и чувств, завязал все же отношения с человеком не противоположного, а одного со мной пола, и ежели это так, ежели, невзирая на все запреты, нам это дозволено, то должен быть в этом какой-то смысл, должен быть! я с таким душевным волнением переживал идею единой и неделимой любви, как будто трудился над формулой мироздания или заглядывал в какую-то сокровенную тайну, ибо ежели это так, то я нашел себя, думал я торжествующе, я есть человеческое существо, обладающее неким далее не делимым целым, а мой пол, видимо, только одно из свойств этого целого? и наверное, это целое, вне зависимости от пола, может проявлять себя в виде целого только в любви? и, быть может, конечный смысл любовного чувства состоит в слиянии одного неделимого целого с другим неделимым целым? и я должен соединиться с ним сообразно своему я, независимо от того, выбрал ли я его сообразно своему или противоположному полу? но как бы ни захватывали меня все эти вопросы, вместе с тем я переживал и боль от того, что все тщетно, даже если я выбрал его сообразно своему я, он все равно не я, а другой, то есть по полу един со мной, но все же иной; и поэтому все попытки прямого отождествления доставляли не только радость и счастье, но и жестоко мстили тем болезненным опытом, что, хотя другой человек и един со мной, я все равно не могу овладеть его инакостью, и это горькое впечатление пробудило во мне столь нестерпимое ощущение полной бессмысленности всей моей жизни, моего прошлого и всех моих устремлений, что, подчиняясь своей натуре, привыкшей искать равновесия, а не конфронтации, я решил, что лучше как можно быстрее, не откладывая, бежать, вернуться на родину, и родина в этом случае означала что-то старое, наскучившее, привычное и надежное, то есть все то, что она может означать только на чужбине.