«Книга Всезнания»

В воцарившейся тишине Ямамото посмотрел на часы и поморщился. Оставаться здесь не хотелось, но и подставлять Киоко под удар он не мог. Вот только инстинкты шептали, что надо уходить…

— Тсуна, что будем делать? — осторожно спросил он, вернувшись к осмотру комнаты, но не двигаясь с места.

— Я… простите, — прошептал Савада и опустился на колени. В карих глазах блеснули слезы, но на грязный бетон не упали. Тсуна зажмурился и шумно выдохнул. Он пытался прогнать из мыслей образ Киоко, так преданно смотревшей на него, будто он был единственным лучиком света в беспроглядной мгле. Ведь Савада понимал, что на самом деле это он принес в ее мир темноту.

— Глупый маленький мальчик, — тихо сказала Лия, и Тсуна вздрогнул. — Ты ошибся. Пошел на поводу у эмоций. Не пожелал понять, что знания бесполезны, если их не подкрепляет логика. Скажи мне, ты вынес из этого всего урок?

— Я подставил… всех… Киоко… старшего брата… дедушку Тимотео… всех…

— Точно так. Но скажи, ты хотел этого?

— Нет! — Тсуна вскинулся и посмотрел на Лию полными немого ужаса глазами. — Я не хотел, я…

— Ты сглупил, — вынесла вердикт призрак и присела на пол рядом с Хозяином. — Скажи мне, сначала надо думать или делать?

— Ду… думать…

— А эмоции надо подавлять или надо вестись у них на поводу?

— Пода… влять…

— И кому в первую очередь нельзя верить, Тсуна? Кто может подвести в любой момент, хотя кажется, что никогда не подведет?

— Я… сам?

Тихий шепот Савады прервал его тяжелый вздох. Парень шмыгнул носом и уставился в пол, а Лия едва слышно спросила:

— Вот и скажи, Тсунаёши, что важнее всего? Вера в чудо или логический расчет? Скажи, ты вынес из всего этого урок?

— Я… не подставлю друзей… больше… я буду думать… не подставлю… никогда…

— Молодец, ответ правильный, — улыбнулась призрак и осторожно обняла парня за плечи, прижав к себе.

Недоуменно Хранители смотрели на то, как их друг, прижавшись к кому-то невидимому и сжавшись в комок, кусает губы, сжимает кулаки и жмурится, отчаянно стараясь не разрыдаться. А Тсуна, прижимаясь к давно умершему человеку, впервые не чувствовал холода от ее прикосновений. Он отпускал собственную боль, найдя ту самую поддержку, которой ему не хватало во всех прошлых неприятностях. Объятия, сравнимые своим теплом и нежностью с материнскими.

— Глупый мой Тсунаёши, — прошептала Лия, аккуратно поглаживая парня по растрепанным волосам. — Тебе очень больно, но теперь ты знаешь, к чему приводит поспешное решение. Прости, я не хотела, чтобы ты грустил. Однако скоро всё станет еще хуже. И если сейчас ты не научишься быть сильным и думать на десять ходов вперед, закончишь… плачевно. Погибнешь в муках, один, сломанный… Эта судьба слишком страшна. Обойди ее. Ты слишком светлый человечек для подобного финала. Прости себя за эту глупость, исправь ее последствия и не совершай новых. Это будет твое искупление и твоя защита от новых бед.

— Но Киоко-чан…

— Она поймет и простит. Ведь ты ей очень дорог. А еще она в тебя верит.

— Я ее подвел…

— Да. Но больше не подведешь. Так ведь?

— Да! — Тсуна поднял голову и посмотрел на Лию. Она улыбалась. И осторожно стерев слезы с глаз Савады, призрак прошептала:

— Вот и молодец. Живые могут исправить свои ошибки. Потому просто продолжай жить. И не допускай новых.

Тсуна кивнул и слабо улыбнулся. Он чувствовал себя пятилетним ребенком, который поранился в песочнице, потеряв все свои игрушки, и разревелся, и которого мама, немного пожурив, утешила, подарив ему чувство абсолютной защищенности. И боль постепенно уходила, как уходили разочарования, печали и сомнения. Призрак была права: на ошибках люди учатся, и чем серьезнее ошибка, тем сильнее урок.

— Вот и молодец, — улыбнулась Страж, продолжая кончиками пальцев вытирать слезы Хозяина, не замечавшего всегда пугавших его загноившихся ран. — Давай вытрем слезы и подумаем, что нам теперь делать, да?

Савада кивнул и, уткнувшись лбом в плечо Лии, шумно выдохнул. А в следующую секунду он взял себя в руки, поднялся, шепнул Стражу: «Спасибо!» — и посмотрел на друзей.

— Надо уходить, — нервно бросил Хаято, — мне не нравится его условие. Десять минут — это слишком много.

— Уверен, это ловушка, — поддержал подрывника мечник.

— Мы не уйдем. Иначе Киоко-чан пострадает, — ответил Тсуна и зажег Пламя Предсмертной Воли. Вот только ни он сам, ни его взгляд не изменились. В нем была всё та же решимость, независящая от наличия Пламени, что загорелась в карих глазах, когда Тсуна поднялся с пола.

— Тогда что делать? — нахмурился Гокудера.

— Зажигаем Пламя, достаем оружие, — Тсуна натянул варежки, вынув их из кармана пиджака, и они тут же превратились в окутанные оранжевым пламенем перчатки Вонголы. — Если что, отбиваем атаку.

Ожерелье мечника и пояс Хаято мгновенно полыхнули Пламенем, и парни, встав в круг, приготовились отражать нападение.

— Если здесь будет…

Договорить Тсуна не успел.

Дикий грохот заглушил все звуки, и земля содрогнулась. А в следующую секунду старое здание сложилось, будто карточный домик. И взрывная волна, промчавшись по окрестностям, выбила стекла соседних домов. Огненные языки заплясали на старых деревянных балках, осколки кирпичей прокатились по почерневшему асфальту, серая пыль темным облаком взметнулась в воздух.

Клаус Хоффман, сидя в салоне бронированного автомобиля, довольно улыбался, глядя на монитор часов, отражавших уродливую картину взрыва.

========== 29) Затишье в эпицентре бури ==========

Серая пыль оседала на землю дождем военного неба. Ветер разносил крупицы праха наконец дождавшегося давно запланированной смерти здания по улицам старинного городка, рассказывая украшенным потеками домам об ожидающей их судьбе. Дома молчали в ответ и закрывали глаза пестрыми шторами век. Им не было дела до смерти, пока она не постучалась в их дверь.

Искореженный сетчатый забор напоминал о восстаниях в концлагерях, массовых побегах из тюрем и военных действиях не меньше груды камней, в которую превратилось хлипкое здание. Разве что на нем совсем не было багряных языков пламени, почти нежно слизывавших остатки жизни с деревянных перекрытий погибшего свидетеля зари маленького города. Взрыв положил начало закату. И жители окрестных домов, высунувшись из окон и распахнув пестрые занавески, с любопытством и недоумением взирали на памятник собственному прошлому, воздвигнутый скульптором-абстракционистом, которому взрывчатка была милее стеки.