Книга юного конструктора, том 1
Шрифт:
Шейные позвонки хрустели и потрескивали, но ему не удавалось повернуть голову так, чтобы увидеть в зеркале это место. Только к боли в копчике добавилась еще и боль в шее, от перенапряжения. Конечно, Брюнфо знал, что его тело не может быть настолько же гибким, подвижным и упругим, как у русской гимнастки, но собственная неповоротливость казалась ему унизительной. Его коллега Жюль Мёнье, «чтобы не заржаветь», прямо в комиссариате в перерывах занимался йогой, при долгих совещаниях порой даже на голове стоял. Брюнфо находил это просто смехотворным. Но с другой стироны, и чудаческим, а стало быть, едва ли не симпатичным. Хотя в этом комиссар никогда бы не признался. Жюль, наверно, все-таки нрав, Брюнфо твердо верил, что Жюль мог без проблем повернуть голову назад и спокойно рассмотреть в зеркале спину и копчик, без напряга и без боля. Ах, Жюль! Ты ведь вправду оказался очень гибким и подвижным для своих лет, когда у меня забрали дело «Атланта»
Теперь Брюнфо пытался размять шею, мышцы прямо-таки закаменели — и в этот миг зазвонил телефон. Он побежал из ванной в спальню, где раздевался, но телефона не нашел, метнулся в гостиную, вот он, на письменном столе. Ответив, он остолбенел. Филипп.
— Слушай, — сказал Брюнфо, — это не телефонный разговор. Да, я хочу, чтобы ты все мне объяснил. Конечно. Давай встретимся… где? В кафе «Кафка»? Где это? На улице Пуассонье? Угол улицы Антуан-Дансарт. Понятно. Через полтора часа? D’accord.
Когда Брюнфо добрался до кафе, Филиппа там еще не было. Комиссар пришел на добрых пятнадцать минут раньше, так что это наверняка ничего не значит, и все же у него сразу возникло неприятное ощущение, что Филипп затеял какую-то игру и опять заставит его ждать понапрасну.
Ждать — но как? Эмиль Брюнфо едва мог сидеть. Копчик причинял невыносимую боль. Только когда он переносил свой вес на одну ягодицу, можно было кое-как терпеть. Но долго ли так выдержишь? Он встал, прошел к стойке. От мучительной боли то и дело переминался с одной ноги на другую, залпом выпил пиво, заказал еще, с рюмочкой можжевеловой. Взглянул на часы. Нет, он уж точно не станет полчаса или три четверти часа ждать Филиппа, который в итоге не явится. Точно не станет. Максимум десять минут. Осушив рюмку можжевеловой, он взял стакан с пивом и вышел на улицу. Ну и жарища. На его памяти в Брюсселе весной и в начале лета никогда не бывало такой страшенной жары, такой духотищи. Асфальт, брусчатка, стены домов накапливали зной, исходили зноем, и даже ветерок не приносил облегчения, а опять-таки бил в лицо зноем, как дубиной. Вдобавок сейчас, в эту минуту, освещение вдруг стало каким-то странным, неестественным, солнце уже садилось, но здесь, в уличном ущелье, его, понятно, не видно, видны лишь желтовато-розовые полосы света, словно бы — Брюнфо глянул вверх — затянувшие небо ядовитым лаком.
Эмиль Брюнфо был человек поэтичный. Только он этого не знал, поскольку читал мало. А поэзию не читал вообще. Из всех стихов, какие он в свое время учил в школе (их было немного), ему запомнился один-единственный: «A une passante» [170] , потому что тогда его странно тронула строчка: «Un eclair… puis la nuit! — Fugitive beaute» [171] . Позднее, уже комиссаром, он подбадривал своих людей, топтавшихся в потемках, перефразом: «La nuit… puis l’eclair! — Le fugitif est visible» [172] . И полагал это единственным поэтическим достижением в своей жизни. Но явно себя недооценивал. Сейчас, в эту минуту, свет больно задел Брюнфо, и он воспринял его как метафору, что безусловно было поэтическим актом. Искаженный свет. Внезапно все окунулось в искаженный свет. Знакомое приобрело ядовитый оттенок и — он видел на углу напротив табличку с названием улицы: «Пуассокье» — по-рыбьи переливалось.
170
«Прошедшей мимо» (фр.) — стихотворение Шарля Бодлера.
171
Внезапный взблеск — и ночь!.. Виденье красоты! (фр.) Перевод В. Левина.
172
Вдруг ночь — и взблеск! Беглец замечен (фр.).
Комиссар охотно задержался бы в этом свете, в этом настроении — не то чтобы оно доставляло ему удовольствие, хотя да, все-таки: казалось созвучным. Настроение, созвучность, да, все верно. Вот он, свет его душевной боли, но боль физическая стала совершенно нестерпима. Брюнфо выпил пиво, хотел вернуться в кафе, расплатиться и поехать домой, как вдруг перед ним вырос Филипп, обнял его — почему так радостно и почему так крепко?
Брюнфо коротко застонал и высвободился из объятий. Филипп озабоченно спросил:
— Что случилось? Тебе больно?
Почему озабоченное выражение на лице друга показалось Брюнфо чрезмерным? Как Филипп мог подумать, что он купится на подобную дешевую комедию? Но если это не комедия, как же он сам-то мог подумать, что его лучший друг способен на такое?
Со злости он готов был топнуть ногой, лишь бы убедиться,
что земля не колеблется и не ускользает из-под ног, но сказал:— Да, больно, на кладбище упал. На кладбище. Ясно? — Он глубоко вздохнул: — Мы же договаривались там встретиться, верно? Тебя там не было. И ты, разумеется, можешь все мне объяснить.
— Господи, почему ты упал? Поранился?
— А если я сейчас скажу: потому что увидел не тебя, а призрак?
Филипп явно хотел что-то сказать, но смолчал, тряхнул головой, потом кивнул на пустой пивной стакан Брюнфо:
— Давай зайдем, нам обоим надо выпить.
В этот час кафе быстро заполнялось народом. Свободных столиков уже не осталось, но Эмиль Брюнфо сказал, что он все равно сидеть не может.
— На задницу шмякнулся. Неподалеку от места нашей встречи на кладбище. Копчик. Чертовски болит.
Он сделал знак бармену за стойкой: два пива!
— Я и стоять долго не смогу. Так что давай не будем ходить вокруг да около. Что случилось? Почему ты не пришел? Что за таинственный друг, с которым мы должны были встретиться? Может, это старик, спросивший у меня, не разговариваю ли я с покойниками? Наверно, это пароль, по которому мне надлежало его узнать, да? И почему ты и по телефону был потом недоступен? Будь добр, Филипп, объясни. И очень тебя прошу: объясни так, чтобы я понял.
— Ты не поверишь, — начал Филипп, — но…
Бармен подал пиво.
Эмиль Брюнфо поднял свой стакан:
— Sante! [173] Допустим, не поверю. Что дальше?
— Слушай, — сказал Филипп. — Все это легко можно объяснить. Загвоздка лишь в одном: все хотя и весьма логично, но звучит крайне неправдоподобно.
— Ты заставишь меня поверить.
— Вряд ли. Раньше ты никогда не был до такой степени недоверчивым, ты сейчас точь-в-точь как твой дед, берегись, подобная недоверчивость убивает доверие. Ладно, так или иначе я все тебе расскажу, вкратце, чтобы ты поскорее отправился обратно в постель. Кстати, Жоэль шлет тебе привет и спрашивает, когда ты наконец опять к нам зайдешь. Я скажу ей, что надо набраться терпения, потому что ты заболел. Итак: началось с того, что я получил письмо. С той историей, ну, ты знаешь, о чем я, мы уже покончили. И тут пришло письмо. Подчеркиваю: письмо. Не мейл, не электронное сообщение. Я его чуть не проморгал, потому что очищаю дома почтовый ящик лишь затем, чтобы выкинуть все на помойку. Там же сплошь реклама. В общем, в письме некто, он не назвался, писал, что отследил меня.
173
Твое здоровье! (фр.)
— Отследил?
— Да. Пытаясь продвинуться в нашем деле и установить, каким образом удалось удалить из твоего компьютера дело «Атланта», я, видимо, умудрился влезть по крайней мере в преддверие некой системы, которая, скажем так, в этом участвовала. В точности я не знаю. Так или иначе кто-то там заметил, что я пытался туда проникнуть. И если поднимется шум, то наш некто в кратчайший срок будет знать, что это был именно я. Будет знать, как меня зовут, где я живу, в общем все. У них есть такие возможности. И этот некто написал мне письмо, причем мотивировал и эту форму общения: доброе, старое, посланное обычной почтой письмо — единственная форма связи, которая нигде не хранится, нигде больше не читается, не обрабатывается и не может быть использована против тебя. Раньше место, где прятали секретную информацию, называли «тайником», сегодня это — обыкновенный домашний почтовый ящик. Ты ведь знаешь Лео Обри из лаборатории. Хороший парень. Всегда готов помочь. И абсолютно надежен, верно? Вот именно. Я отдал письмо ему. Бумага: самая обычная, самая ходовая, в любом дисконтном магазине можно за четыре евро купить пятьсот листов. Принтер, судя по чернилам, обычный «Кэнон», самый обычный в Бельгии. На бумаге ни малейшего следа ДНК и вообще ничего, что может указать на отправителя.
— Bien [174] . Но что было в письме?
— Что зашел я далековато. Что договориться об этом с начальством в моем ведомстве никак невозможно. То есть действую я, очевидно, неофициально, как борец-одиночка. И он тоже.
— Он? Как ты определил, что это мужчина?
— Хороший вопрос. Просто я так решил.
— Вот как? Что дальше?
— Он… я уверен, это мужчина. Дальше он писал, что он не из whistleblowers [175] , готовых разрушить свою жизнь, но симпатизирует всем, кто ищет щелки, в какие может просочиться правда.
174
Ладно (фр.).
175
Провокаторы, доносчики (англ.).