Книга жалоб. Часть 1
Шрифт:
Не знаю. Мне пора…
Тебя проводить?
Не нужно. Я шла попросить тебя не думать обо мне больше. По крайней мере, не так часто. Пожалуйста!
Я попробую…
(Хоть и знаю, что не смогу выполнить обещание.)
Значит, договорились?
Договорились. Постой, а кто он?
Лена оборачивается в дверях и, прежде чем исчезнуть, говорит:
Тот из зоны грозы.
Скажи «фррррр» без p!
Ф-ф-ф-ф-ф! — фы(р)кнула она по-кошачьи и вышла.
Может быть, я задремал. Не знаю. А может, это просто один из тех тупых вечеров, незаметно переходящих в ночь, когда я, сам того не сознавая, прохожу сквозь невидимую стену, отделяющую действительность от фантазии, и оживляю Лену с помощью «Водки Выборовой» в Лесу Стриборовом? Я обнимаю телефон и прижимаюсь горящей щекой к его прохладной пластмассе. Слышу, как Чубчик говорит Весне:
— Шеф опять наклюкался!
Они гасят свет, закрывают двери, и я в полном изнеможении наконец засыпаю.
32
Однажды мы сбежали на море.
Я занял немного денег (будучи в то время на мели) и полетел с Леной в Дубровник, поражённый тем, что всего в каких-нибудь тридцати пяти минутах лёта от царства смога и прокуренной белградской
Сидя с утра до вечера в баре на пляже, я подружился с одним симпатичным пожилым итальянцем, который из-за своих отечных ног и тучного студенистого тела даже и не пытался раздеться и искупаться. Время от времени, когда он взглядывал на свой раздувшийся до угрожающих размеров живот, на лице его появлялось гадливое выражение, похожее на немой вопрос: «Откуда взялась эта безобразная плоть?» Потом он наливал себе полный бокал вина и осушал его залпом, возвращаясь к своей книге, которую не выпускал из рук, или заказывал порцию копчёного мяса и сыра, словно стремясь едой заглушить охватившее его отвращение. Вскоре у нас завязалась беседа. Он прилично говорил по-сербски, правда, с сильным итальянским акцентом. Мы заговорили о Дино Буццати (он как раз читал «Татарскую пустыню») и быстро обнаружили, что любим одних и тех же итальянских писателей. Вскоре наша беседа стала походить на перелистывание книжного каталога; мы перебрасывались именами-символами, прощупывая духовную конституцию друг друга: Пратолини, Звево, Витторини, Кальвино, Моравиа и, конечно же, кого никак нельзя было обойти — придёт смерть и у неё будут твои глаза — Чезаре Павезе, этот пробный камень для всякой души, склонной к самоуничтожению!
За нашим столом росла невидимая библиотека любимых книг и весьма внушительная коллекция бутылок белого дубровницкого. Сам я здорово поднабрался, но на моего нового друга вино вообще не действовало. В конце концов старый итальянец (звали его Маурицио Ангелини) предложил нам быть его гостями этой ночью. Я тогда ещё не знал, что это значит, но всё стало ясно уже в десять вечера, когда он встретил нас в баре, одетый в безукоризненный чёрный смокинг, и повёл в казино, арендатором которого, как выяснилось, являлся. После того как мы поужинали омарами и выпили две бутылки шампанского, синьор Ангелини пригласил нас немного развлечься за рулеткой. Мы перешли в игорную комнату, где служащие встретили нашего приятеля с заметным почтением. Мы оказались в своего рода экстерриториальном пространстве, куда входят исключительно с иностранными паспортами, поскольку югославам (чтобы деньги их не испортили) играть в азартные игры запрещается. Видя нас в обществе владельца заведения, охранник у дверей игорного рая не стал строжиться. Вскоре перед нами на зелёном сукне возникла кучка жетонов — подарок хозяина, любезно усадившего Лену на единственный свободный стул. Я стоял рядом с ней и наблюдал за игроками, несколько смущенный роскошью и благоговейной атмосферой этого святилища, в котором чувствовал себя жалким бедняком, чуть ли не деклассированным элементом: перед каждым из них лежала кучка квадратных бляшек — настоящее богатство для такого, как я, кому бы и одного из этих жетонов хватило, чтобы продлить пребывание на море по крайней мере ещё на неделю. Наш короткий весенний отдых подходил к концу, денег оставалось всего на два дня. Я чувствовал всю абсурдность нашего присутствия со своими несчастными грошами за одним столом с настоящими богачами, которые с невозмутимыми лицами проигрывали и выигрывали головокружительные суммы.
— Faites vos jеuх, mesdames et messieurs! Faites vos jеuх! [16]
Жужжание рулетки не вызывало во мне никакого волнения. Я начисто лишён азарта, что, разумеется, не означает отсутствия других пороков. Живу достаточно кипучей жизнью, чтобы нуждаться в каких-то дополнительных возбуждающих средствах. Кроме того, боюсь, что шальные деньги, подаренные случайным капризом бегающего шарика, совершенно обесценили бы мой постоянный заработок; могу себе представить, с каком видом я получал бы потом свою ничтожную зарплату в размере чаевых, которые здесь дают крупье. Вообще без ложной скромности могу сказать, что уже много лет я живу вне власти денег, которые появляются и исчезают без всякого моего участия. Они меня просто не волнуют! Я поглощён другими вещами. Это, вероятно, следствие моего образа жизни, не требующего никаких особых расходов: пью я самые дешёвые вина, курю «Драву», а ем очень редко и мало, забывая через две минуты, что было на обед или ужин.
16
Делайте
вашу игру, дамы и господа! Делайте вашу игру! (франц.)— Rien ne vа plus! Rien nе va plus, mesdames et messieurs! [17]
Лена, осторожно положившая половину подаренных жетонов на красное поле, вскрикнула от радости — её ставка удвоилась! Она снова поставила на rouge и снова выиграла. Я наблюдал за ней со стороны, она была прекрасна, как никогда, смеялась, взвизгивала от восторга, сжав кулачки, неотрывно следила за шариком, взглядом умоляя его остановиться в нужном месте… Какой разительный контраст являла она собой с пресыщенными, не первой молодости игроками, пытавшимися с помощью рулетки разогнать скуку! Её красота и искренняя увлечённость игрой вызывали улыбку на их непроницаемых лицах. Я никак не предполагал, что затаённая страсть к игре, неожиданно проснувшаяся в тот вечер, может её так преобразить! Собственно, я не вполне уверен, что это была просто любовь к риску, столь милому сердцу тех, кто непрестанно пришпоривает свою ленивую жизнь; мне кажется, тут речь шла, скорее, о корыстолюбии, задрапированном азартом…
17
Ставки сделаны! Ставки сделаны, дамы и господа! (франц.)
Рассказывая о Лене, я замечаю, что у меня получается портрет этакого монстра с прелестным лицом. И я часто спрашиваю себя, насколько он соответствует действительности. Не говорит ли это во мне оскорблённое самолюбие? Может, Лена совсем не такая, может, мне просто не удалось проникнуть в её настоящую суть? Да и как я сам выглядел бы, доведись мне взглянуть на себя её глазами? Льщу себя, однако, мыслью, что нет такой дурной черты, которую она могла бы во мне выискать и которой я сам не знал бы за собой. Кто знает Педжу Лукача лучше, чем он сам? Н кому известно больше постыдных подробностей его жизни? Конечно, ему самому!
— Почему ты не играешь? Посмотри, сколько мы выиграли!
Я был уверен, что тоже выиграл бы в рулетку, если б поставил на цифру сорок (столько мне тогда было лет), но моего числа не было, на последнем зелёном поле значилось 36, и я решил не испытывать судьбу. К тому же я не без гордости считаю своим призванием не выигрывать, а проигрывать (тут я действительно настоящий талант), а вскоре надо было вернуть и Лену из её золотого сна к действительности, как ни было бы мне её жаль, — она уже заработала на то, чтобы ещё по меньшей мере месяц прожить в самом дорогом дубровницком отеле и, возможно, на круиз по Средиземноморью, о котором так мечтала, но ведь начальный капитал, с которым мы за неполных два часа игры разбогатели, был подарком сеньора Ангелини. Мне казалось невозможным пройти к кассе и преспокойно получить деньги за жетоны, подаренные нам просто из дружеского расположения (как после этого ограбить человека на такую сумму?). Говоря высоким слогом, в известном смысле я предал бы этим Чезаре Павезе и всех остальных, благодаря кому наш знакомый поверил, что я лишён алчности и что для меня посещение его казино будет лишь небольшой экскурсией в другой мир, дававшиё ему возможность оплачивать свою тайную любовь к литературе, вкусной еде и праздности. Как объяснить это Лене, которая как раз зарабатывала на поездку в Нью-Йорк? Я устал, мне наскучило стоять у стола вне игры, правила которой я не до конца понимал. У меня было ощущение, что я надел грязную рубашку.
Уже сколько месяцев я не прикасался к заветной зелёной папке, не пополнил свои материалы ни единым новым фактом. Разве, живя подобным образом с этой молодой, избалованной особой, таскаясь с ней по каким-то совершенно мне чуждым местам, я смогу когда-нибудь завершить свою работу о Шломовиче? Да знает ли она вообще, кто он такой? Ей это до лампочки! Я несколько раз начинал рассказывать ей одиссею таинственной коллекции французских мастеров, но она всякий раз прерывала меня каким-нибудь дурацким замечанием, вроде: «Милый, ты мне не подашь вон тот розовый лак для ногтей? Ну, и что же дальше?..», после чего у меня пропадало всякое желание говорить об этой странной истории, владеющей моими мыслями вот уже более десяти лет. А однажды, когда я откопал великолепный след одного профессора-искусствоведа на пенсии, рассказавшего мне невероятные вещи о жизни Шломовича в Париже, она прервала меня вопросом: «Кто? Шломович? Это тот, что собирал картины? Да ты мне это уже сто раз рассказывал!» И вот теперь здесь, в казино у зеленого стола с жужжащей игрушкой, дарящей и отбирающей целые состояния, мне кажется, что я слышу откуда-то из тьмы времён отчаянный, зовущий голос Эриха Шломовича, за которого я несу ответственность, я словно вижу укоризненный, разочарованный взгляд его больших еврейских глаз: ведь я обещали себе, и ему, что спасу его от забвения и что однажды, неважно, когда, поведаю миру всю правду о нём и его жизни, о том, что уже давно поросло быльём. И что же я сделал? Ничего, потому что всё время откладывал на потом, наивно оправдываясь тем, что собрал ещё не весь материал, хотя даже подшофе, как сейчас, мог бы рассказать об Эрихе Шломовиче больше, чем кто-либо на этом свете.
Мне хотелось пить и спать. Могу себе представить, как я надоел Лене своим: «Ну хватит! Пошли!»
Перед ней между тем уже выросла горка красных квадратных жетонов.
— Faites vos jеuх, mesdames et messieurs! Faites vos jеuх…
— Попробуй, сыграй, — предложила Лена, надеясь, что и во мне проснется спящий игрок.
— Сколько тебе лет? — спросил я её.
Она посмотрела на меня удивленно:
— Двадцать пять…
Соврала: ей тогда было двадцать шесть.
— Поставь всё на двадцать пять! — велел я.
Никогда не забуду её взгляд, в котором была и ненависть, и бешенство, и мольба, и презрение, и боязнь проигрыша.
— Поставь! — повторил я и тут увидел синьора Ангелини, всё это время наблюдавшего за мной из-за спин игроков с другой стороны стола. Он понял мой жест. От человека, понимающего Павезе, такое не может ускользнуть. Всё же в его взгляде я прочитал и некоторое сомнение: c нами, нищими интеллектуалами из Восточной Европы, едва сводящими концы с концами, никогда и ни в чём нельзя быть уверенным: сколько их продалось за куда меньшие западные бабки! Я оказался между двух огней. С одной стороны, на меня смотрели всеведающие глазки старой, мудрой черепахи, а с другой — огромные, полные слез глаза самого дорогого для меня существа, встретясь с яростным взглядом которых я с ужасом понял, что, выбирая между мной и раскрашенными пластмассовыми бляшками, она бы скорее выбрала их.