Книги крови V—VI: Дети Вавилона

— Я спрашиваю — как? — повторил Лок.

— Одеяла, — ответил Тетельман. — Одеяла с покойников.

Уже после выздоровления Стампфа, ночью, незадолго до рассвета, Черрик внезапно очнулся от дурных сновидений. Снаружи стояла непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли победить черноту ночи. Но внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности, подсказывали ему, что рассвет близок, и Черрику не хотелось засыпать снова, чтобы опять увидеть во сне старика. Не поднятые ладони индейца и не блеск крови так потрясли Черрика, а слова, что исходили из беззубого рта. От них все тело покрылось холодным потом.

Что это за слова? Теперь он не мог их припомнить, как ни пытался. Он хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.

— Чего только не привидится, — сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.

И вдруг — голос. Он получил то, чего хотел слова, что слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, воспринимающим голоса родителей, но не способным вникнуть в суть разговора. Ведь он невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь незнания. Голос заставил его испугаться неопределенности, которую он так деспотически игнорировал, и шепота, который он заглушал всей своей бурной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире и об изгнании из него; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить поток его слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, вдруг взорвавшими тишину вокруг. Сквозь ячейки противомоскитной сетки Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.

Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними ушло и возбуждение, вызванное словами старика. Во сне он скомкал простыню, а теперь сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких постелях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.

Птичий гомон путал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул сетку. При этом грубая проволока поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя. Сегодня он снова ощутил ту болезненную раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия в факторию. Ступая по деревянному полу, он чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось убраться отсюда, и поскорее.

Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание: тонкий ручеек крови стекал по руке. На подушке большого пальца зиял порез, наверное от противомоскитной сетки. Из него и текла кровь, но не слишком сильно. Он пососал ранку, вновь ощутив непонятную раздражительность, приглушаемую лишь алкоголем, причем в больших количествах. Сплюнув кровь, он начал одеваться.

Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она нестерпимо натирала плечи и шею. Казалось, его нервные окончания чувствуют каждую нить, словно это не рубашка, а власяница.

В соседней комнате проснулся Лок. Кое-как одевшись, Черрик пошел к нему. Лок сидел за столом у окна и, сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, пил крепкий кофе со сгущенным молоком — его варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После инцидента в деревне все намеки на дружбу исчезли. Теперь Лок проявлял нескрываемую ненависть к бывшему компаньону. Их связывал только контракт, который они подписали вместе со Стампфом. Покончив с завтраком, Лок принялся за виски, что было первым признаком его дурного настроения. Черрик глотнул пойла Дэнси и пошел подышать утренним воздухом.

Все было странно. Что-то в картине нового дня сильно беспокоило его. Черрик знал, как опасно поддаваться необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.

Может быть, усталость делает его болезненно чувствительным? Не из-за этого ли его так мучила провонявшая потом одежда? Он чувствовал, что края ботинок нестерпимо трут его лодыжку; что ткань брюк ритмически прикасается к ногам во время ходьбы и обдирает их; он ощущал даже завихрения воздуха — кожей лица и рук. Мир напирал на него — по крайней мере, так казалось, — будто хотел выдавить куда-то вовне.

Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли он выронил кружку; она не разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик прихлопнул насекомое, оставив липкое кровавое пятно на своем татуированном предплечье в знак смерти стрекозы. Он стер кровь, но она снова проступила большим темным разводом.

Он понял, что кровь эта — не насекомого, а его собственная. Стрекоза как-то поранила его, хотя он не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана была незначительной, но болезненной.

Из хижины до него донесся голос Лока: тот громко рассказывал Тетельману о бестолковости своих компаньонов.

— Стампф вообще не пригоден для дела, — говорил он. — А Черрик…

— А что я?

Черрик шагнул через порог, стирая вновь проступившую кровь с руки.

Лок даже не поднял головы.

— Ты параноик, — ответил он спокойно. — Параноик, и на тебя нельзя положиться.

Черрик не был расположен отвечать на грубость Лока.

— Ты злишься оттого, что я прибил того индейского выкормыша, — сказал он. Чем тщательнее он пытался стереть кровь с пораненной руки, тем болезненнее становилась ранка. — А у тебя кишка тонка.

Лок продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу.

— Да ты слушаешь меня? — закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара его рука как будто треснула. Кровь брызнула во все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с кровоточащей трещиной на тыльной стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слов было не разобрать, но он знал, кто говорит их.

— Я не хочу этого слышать! — вскричал он, тряся головой, как собака с блохой в ухе. Он оперся о стену, но прикосновение к ней вызвало новую боль. — Я не хочу этого слышать, будь ты проклят!

— Что за вздор он несет? — В дверях появился Дэнси, разбуженный криками. Он держал в руках том полного собрания сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, не мог уснуть.

Лок задал тот же вопрос Черрику. Тот стоял с дико расширенными глазами и сжимал руку, пытаясь остановить кровотечение:

— О чем ты?

— Он говорил со мной, — сказал Черрик. — Тот старик.

— Какой старик? — не понял Тетельман.

— Он имеет в виду того, в деревне, — ответил Лок и вновь повернулся к Черрику. — Ты об этом?

— Он хочет, чтобы мы ушли. Изгнанники. Как они. Как они! — Черрика охватывала паника, и он уже не мог с ней справиться.

— У него тепловой удар, — диагностировал Дэнси. Но Лок знал, что это не так.

— Нужно перевязать твою руку… — Дэнси медленно подвигался к Черрику.

— Я слышал его! — мычал Черрик.

— Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.

— Нет, — ответил Черрик. — Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся. Все, чего мы ни коснемся.

Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Лок рванулся, чтобы подхватить его. Но как только он взялся за плечо Черрика, мясо под рубашкой стало расползаться и руки Лока окрасились в ярко-красный цвет; от неожиданности он их отдернул. Черрик упал на колени, и они тоже превратились в раны. Расширенными от страха глазами он смотрел, как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.