Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

О коллекциях и чудаках-коллекционерах можно говорить долго. Когда-нибудь я к этой теме вернусь. Расскажу, например, об одном любопытном собрании памятников В. И. Ленину. Оно стоит того, чтобы о нем знали. Еще мне хочется рассказать о моей коллекции автографов разных интересных людей. Таких, как писатель Дворников, написавший на титульном листе своей книги коротко и просто: «Моя». Много чего хочется рассказать. Но как-нибудь в другой раз.

Колоколов Н.

Поэзию Николая Колоколова я открыл случайно. Однажды в какой-то нетрезвый вечер в ЦСЛК (Центр современной литературы и книги, наб Макарова, 10) я наткнулся на гору книг, сложенных в аккуратные пачки в тупике перед туалетом. Позже выяснилось, что эти книги — памятник несостоявшейся акции помощи Публичной библиотеке Багдада, пострадавшей после американской бомбардировки 2003 года. То есть был кинут клич всем писателям Петербурга, чтобы они внесли свою посильную лепту в благородное дело помощи иракским читателям, покопались в домашних библиотеках и поделились с пострадавшим Ираком какими-нибудь залежалыми книгами.

Лепту они внесли — кто принес двадцать пятый том переписки Горького из полного собрания его сочинений, кто какой-то «Гулшан-и-Афган», причем не книгу, а сразу пачку экземпляров в пятнадцать-двадцать, кто книжку своих собственных опусов с автографом типа: «Иракскому народу от М. Кураева». Только что-то с пересылкой книг не заладилось, вот они, бедные, и лежали в тупике перед туалетом.

Там-то, в этой горе, я и разглядел зелененький томик из новой «Библиотеки поэта» — «Дм. Семеновский и поэты его круга» (Л.: Советский писатель, 1989). А когда я его открыл, сразу же наткнулся на такое стихотворение:

Как долго солнечным запоем Захлебывался огород! Как сладко наливался зноем Капусты листогубый рот! С утра до заревого часа Сбираем бережно, как хлеб, Моркови розовое мясо, Литое мясо смуглых реп. И веет твердой спелью той же От всей тебя, в летах литой: От смуглой и упругой кожи, От груди крепкой и крутой.

Я был буквально очарован этой снейдеровской эрмитажной картиной торжества огородной плоти. Написал эти стихи поэт Николай Колоколов, о котором я до этого вообще ничего не знал. Из справочки, предваряющей подборку стихов, я узнал, что Колоколов был другом Есенина, снимал с ним в Москве комнату в 1914 году, в 1919 году издает книгу стихотворений, составляет книгу поэм, на которую Блок во внутренней издательской рецензии отозвался следующими словами: «Бред — совсем не жаркий и не восторженный», пишет прозу, живет в Иваново-Вознесенске, в 1929 году по предложению Горького устраивается на работу в журнал «Наши достижения» и переезжает в Москву, ругается с Горьким, осуждая последнего за равнодушие и приукрашивание советской действительности («Он к литературе равнодушен — не тем занят. Он нам не опора — скорей наоборот». Из письма к Дм. Семеновскому), умирает зимой 1933 года, вроде бы избежав репрессий.

Стихотворение, отрывок которого я привел, входит во второй — лучший — сборник поэта «Земля и тело», выпущенный в 1923 году. Чтобы вы, читатели, убедились, что остальные произведения этого сборника не уступают цитированному, даю еще один образец поэзии Николая Колоколова:

Словно ягненок овечьи соски, Рожь и пшеница сосут чернозем, Тонут в огне золотом васильки, Полнится колос тяжелым зерном. В женской утробе, как тайна глухой, Новая жизнь прорастает в крови. Зреет ребенок — и в час заревой Падает в мир для борьбы и любви…

Вот такие удивительные открытия совершаешь иногда невзначай по дороге к туалету в ЦСЛК.

«Коллекционер» Джона Фаулза

В свое время, не помню уж у кого, прочитал я такую фразу: музей — это кладбище культуры. В книге, где я ее отыскал, говорилось о ночных прогулках по Риму, об античных статуях в трепещущем свете факелов, об иконах, слепнущих на музейных стенах и теряющих свою духовную силу. Возможно, это был Розанов — мысль вполне в его духе. Если так, и русский философ прав, то и коллекционер, логически развивая мысль, — кладбищенский сторож культуры. Все это рассуждения парадоксалиста. Розанов парадоксалистом и был.

В действительности, в истории, то есть жизни общества, парадокс — явление органическое. Чем больше демократизируется общество, тем меньше его тяга к прекрасному. Или, как сформулировал Освальд Шпенглер: чем выше уровень цивилизации, тем ближе гибель культуры. Прекрасного на всех не хватает. Прекрасное исчисляется единицами. Раньше решалось просто: горстка богатой аристократии держала в своих руках рукотворную сокровищницу культуры. Но времена голубых кровей потихоньку уходят в прошлое. Даже само понятие «голубая кровь» в нашу переменчивую эпоху воспринимается как неприличный намек. Меняются знаки времени, меняется семантика слов. Искусство подменяется суррогатами. Как у Фолкнера в доме Сноупса, где бронзовые ручки дверей — не бронза, а подделка под бронзу. Обесценивается культура — поэзия вытесняется бескостными эстрадными текстами, картины — дешевыми репродукциями, музыка — той же самой эстрадой с однообразными электронными ритмами.

И, естественно, перед человеком, мучительно это переживающим, встает проклятый вопрос — как быть? Как сохранить культуру? Наверное, Розанов прав — эффект от иконы в храме или от скульптуры в саду сильнее, чем когда они экспонируются в музее. Но, с другой стороны, настоящая картина, вывешенная в музее, — это не репродукция из журнала «Советский воин». И бюст Антиноя в музейном переходе дворца — это не гипсовая спортсменка в заплеванном скверике у вокзала. А вывеси картину Рембрандта на стене хрущевской пятиэтажки — кто знает, не произойдет ли с ней то же самое, что и с Мадонной Рафаэля в знаменитом рассказе Брэдбери. В лучшем случае ее украдут, чтобы выгодно сбагрить коллекционеру.

Вот — добрались и до коллекционера. С одной стороны, фигура эта для культуры несомненно спасительная. С другой стороны, да, действительно — это мрачный паук, который ловит невинных бабочек, хранит их в своем углу, сосет из них в одиночку кровь, наслаждаясь красотой умирания и мучаясь от своего одиночества.

Философия коллекционера проста. Фигура его трагична. Умирает не только бабочка — умирает сам собиратель. Живой внешне — он только кокон, внутри он мертвое существо. И только вдруг, иногда вспыхивает внутри желание — когда новая жертва попадается к нему в сети. Книга, картина, бабочка или живой человек. Ведь и маньяк-убийца по сути тот же коллекционер, он вдохновляется, когда преследует свою жертву (погоня за раритетом), с нежностью убивает ее, пополняет свою коллекцию, а потом — наступает скука, нужна новая жертва, чтобы наполнить мертвую оболочку тела временным подобием жизни.

Фаулз в своем романе передает это очень точно. «Коллекционер» — первый роман писателя. От него пошли по воде круги, и темы, которые он развивал в последующих своих романах, во многом повторяют тему «Коллекционера». Тему смерти и красоты. Смерти и любви. Смерти в искусстве. Смерти искусства.

Красота на булавке — этот вечный мотив Набокова Фаулз исполняет по-своему. Может быть, современней. Не даром же современнейший из современных писателей (я имею в виду Пелевина) поставил фаулзовского «Коллекционера» на четвертое место в десятке главных романов, перевернувших XX век.

Кольцов А.

Это родина Кольцова, Шутишь — мачеха щегла…

— напишет Осип Мандельштам в воронежской ссылке 1934 года.

Образ поэта Алексея Кольцова мелькнет у Мандельштама еще не раз и все время в связи с доводящим до безумия одиночеством, оторванностью от мировой культуры, центрами которой были для Мандельштама тогдашние Ленинград и Москва.

«Милый Виссарион Григорьевич, — цитирую письмо Кольцова Белинскому из Воронежа после возвращения поэта из Москвы. — Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей, оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног до головы. Что делать? Дела житейские такие завсегда… Совсем погряз я в этой матерьяльной жизни, в кипятку страстей, страстишек, дел и делишек…»