Книжный на левом берегу Сены

— Не пойму, — вступил Ларбо, — Каким образом издание ее спасет?

Эзра раздраженно выдохнул и запустил пальцы в густую шевелюру над высоким морщинистым лбом.

— Куинн пытался уговорить Бена Хюбша напечатать книгу до начала судебного разбирательства, потому что так она стала бы свершившимся фактом, fait accompli. Книга существовала бы в качестве книги, что сделало бы спорным иск к ее части, напечатанной в журнале. Куинн также придерживается аргумента, что в книге допустимы определенного сорта сцены, невозможные в периодических изданиях, распространяемых почтовой службой, так как законы Комстока действуют только на непристойности, распространяемые по почте. Но у Хюбша большие сомнения в этой логике, и он отказался публиковать роман. Боится, как бы его не упрятали за решетку.

— Бен Хюбш? Не тот ли, кто издал «Сыновей и любовников» Лоуренса?^[84] И он испугался «Улисса»? — не веря своим ушам, спросил Боб.

Эзра в смятении кивнул.

— Он же издавал «Портрет» и «Дублинцев».

— Выходит, апостолы предают теперь нашего корявого Иисуса? — шепнула на ухо Сильвии Адриенна. Та скрепя сердце все же приняла это данное Джойсу прозвище. Она едва ли могла поспорить с ним по существу, к тому же ей нравилось, что у них с Адриенной есть свой тайный язык.

— Слышно ли что-нибудь от миссис Уивер из Англии? — громко вопросила Сильвия, хватаясь за последнюю соломинку.

— Она уже обошла всех печатников, какие только живут на острове, и все они слишком опасаются брать текст, где говорится о сранье и траханье, даже притом что говорится постольку-поскольку, а книга совсем о другом, — ответил Эзра.

— Да уж, если сформулировать все так, я бы на их месте тоже засомневался, — пошутил Боб.

— А в «Хогарт-пресс» кто-нибудь обращался? — задумчиво поинтересовался Ларбо.

В сердце Сильвии расцвела робкая надежда при мысли о маленьком издательстве Леонарда и Вирджинии Вулф в Ричмонде. Книги, которые она заказывала у «Хогарт-пресс», представляли собой достойнейшие образцы новаторских литературных форм. Нет, авторы и издатели «Двух рассказов» не могут не пойти навстречу дерзкому роману Джойса, недаром они так же тесно общались с прогрессивными мыслителями вроде Литтона Стрейчи и Клайва Белла^[85] — во всяком случае, так слышала Сильвия, — как и ее маленькая братия экспатов здесь, в Париже.

С гордостью, к которой примешивалась изрядная горечь разочарования, Сильвия отметила про себя, что последней надеждой романа оказались сплошь женщины: Маргарет и Джейн, Гарриет, а теперь, возможно, и Вирджиния Вулф.

— Гарриет собирается навести справки в «Хогарт-пресс», — ответил Эзра. — Правда, Элиот советует не слишком обольщаться. Он всегда считал, что Беллы и Вулфы до невозможности консервативны.

Сильвия упала духом. Вот и Гертруда такая же.

— Тьфу ты! — воскликнула Адриенна. — Терпеть не могу этого ханжества! Почему люди, задумавшие две самые значительные художественные выставки последних десяти лет в Лондоне и Нью-Йорке, мыслят так узко, когда дело касается литературных произведений, которые, по сути, добиваются того же, что и их драгоценные художники?

— Не забывайте, моя дорогая Монье, — промолвил Ларбо, — что Лондон и Нью-Йорк медленнее принимают новые формы. Те картины эпатировали нас уже много лет и успели превратиться чуть ли не в банальность к тому времени, как повергли в такой шок англичан. Мы должны дать время им и американцам дозреть до восприятия нового искусства.

Ларбо высказался учтиво и даже философически, но Сильвия поняла, отчего Эзра взъелся.

— Нечего считать нас дикарями, Ларбо.

— Я и не считаю, — невозмутимо ответил тот. — В конце концов, это ваша Американская революция пробудила нашу, которая, кстати говоря, созревала гораздо дольше. Я только хочу сказать, что подобные вещи происходят в своем темпе. Бунты не зависят от чьей-то воли, их невозможно ускорить или поторопить. Они возникают в свое время.

— Вы это Ленину скажите, — ввернул Боб и, выхватив зажженную сигарету из пальцев Сильвии, глубоко затянулся.

— Искусство — более тонкая материя, чем политика, — заметил Ларбо.

— И очень напрасно, — рыкнул Эзра.

В разгар перепалки на пороге возник Мишель с книгами под мышкой, всем своим видом излучая радость. Он расцеловался с Адриенной, Сильвией и всеми писателями, с кем был знаком, и торжественно водрузил свою стопку на стол Сильвии.

— Я помолвлен! Мы с Жюли поженимся уже в этом году! — провозгласил он. Сильвия заключила его в объятия, смеясь и осыпая его пожеланиями счастья.

Эзра пожал Мишелю руку.

— С балериной? Браво!

— Ну да, она очень хотела прийти со мной, но у нее, как назло, репетиция.

Со дня первого свидания Мишеля с Жюли, солисткой балетной труппы, Сильвия часто встречала их вместе; та плохо говорила по-английски и в лавке очень тушевалась, но у нее были чудесные длинные белокурые волосы с рыжинкой, придававшие ей милую старомодность во времена повальной моды на короткую стрижку не ниже подбородка. Жюли говорила, что в театре от них требуют оставлять достаточно длины, чтобы локоны можно было собирать в пучок на затылке.

Боб трижды хлопнул в ладоши, призывая ко всеобщему вниманию, словно городской глашатай.

— Примите благодарности, Мишель, ибо вы подарили нам славный повод сменить тему и покутить. Всем по первой за мой счет в «Лё дом»!^[86]

Лавка взорвалась ликующим гомоном, а фиговые листки, судебные иски и прочие революции тут же выветрились из голов, уступив место сердечным поздравлениям, безудержной радости и оптимизму. Сильвия с Адриенной редко участвовали в богемных ночных пирушках с абсентом и перно, но этим вечером с легкой душой присоединились к большинству. Под мягким светом люстр кафе «Лё дом» их веселая компания раз за разом наполняла бокалы, сначала шампанским, а затем красными винами, передавая туда-сюда блюда с масляной камбалой и хрустящим картофелем под веселый стук вилок и ножей о тарелки, который эхом отражался от высоких окон и напольной плитки. Тем вечером Сильвия ощущала себя частью чего-то могучего, вроде широкой реки, устремляющей свои воды вперед, все дальше от прошлого, и уже подхватившей своим потоком великих вроде Бена Франклина, Бодлера, Пикассо, Эдит Уортон, а теперь и Блейка с Уитменом, и Ларбо с Кокто, и Джойса, и Адриенну, и ее саму вместе с ее лавкой. Они все были частью этого могучего потока, который набирал силу, как разбушевавшийся паводок, ворочал камни, подмывал корни деревьев и нередко сметал на своем пути все препятствия, грозившие замедлить его неудержимый бег.

Джойс своей тоскливой безысходностью мог бы поспорить с парижскими сумерками, слишком рано опускавшимися и слишком темными в эти декабрьские вечера.

— Просто еще не все готово, — произнес он, имея в виду свой роман, словно повторял сказанное Ларбо, пока за окном «Шекспира и компании» кружили снежинки. В кои-то веки Сильвия с Джойсом оказались одни в лавке, должно быть, по милости неласковой погоды. Она заварила чаю, и теперь они держали в руках приятно горячие чашки. Сильвия опустила нос к самому ободку, позволяя пару отогреть подмерзшее лицо.

— Как можно осудить еще не законченную книгу? — жалобно вопросил Джойс.

— Уму непостижимо, — согласилась Сильвия.

— Пускай даже и так, — вскинулся вдруг он в приливе дерзкой отваги, — все равно им не остановить меня. Я допишу роман, а там кто-нибудь да и опубликует его.

В первый раз судьба Джойса повисла на волоске, и Сильвия очень тревожилась за него. Вирджиния Вулф отказалась печатать «Улисса» в своем издательстве, что фактически поставило крест на возможности публикации в Англии, а американские издательства дожидались суда, чтобы уже после определиться с учетом щекотливых обстоятельств.