Книжный вор

– А этот что высматривает? – произнес мужской голос сбоку от Лизель.

Книжная воришка шагнула на дорогу.

Никогда движение не было такой тяжкой ношей. Никогда сердце не было таким решительным и большим в юной груди.

Она шагнула вперед и сказала, очень тихо:

– Меня ищет.

Ее голос сошел на нет и отпал – внутри нее. Ей пришлось разыскивать его – тянуться далеко вниз, чтобы снова научиться говорить и выкликнуть его имя.

Макс.

– Макс, я здесь!

Громче.

– Макс, я здесь!

Он ее услышал.

*** МАКС ВАНДЕНБУРГ, АВГУСТ 1943 ГОДА ***

Волосы-хворост, точно,

как думала Лизель, и заболоченные глаза

шагнули поперек, оттирая плечами плечи

других евреев. Когда они дотянулись

до нее, они взмолились.

Борода исчеркала лицо,

а рот ежился, когда он назвал

слово, имя, девочку. Лизель.

Лизель полностью стряхнула с плеч толпу и ступила в прилив евреев, скользя меж ними, пока не схватила левой рукой его локоть.

Его лицо упало на нее.

Оно склонилось, когда Лизель запнулась, и еврей, мерзкий еврей, помог ей встать. Для этого потребовались все его силы.

– Я здесь, Макс, – снова сказала она. – Я здесь.

– Глазам не верю… – Слова капали с губ Макса Ванденбурга. – Смотри, как ты выросла. – В глазах его была жгучая грусть. Они разбухли. – Лизель… Меня взяли несколько месяцев назад. – Голос был увечный, но он подтащился к девочке. – На полпути в Штутгарт.

Изнутри поток евреев оказался мутным бедствием рук и ног. Изодранных роб. Солдаты ее пока не заметили, но Макс предостерег:

– Тебе нельзя идти со мной, Лизель. – Он даже попытался оттолкнуть ее, но девочка оказалась слишком сильной. Оголодавшие руки Макса не смогли поколебать ее, и она шагала дальше – среди грязи, голода и смятения.

Отмерили немало шагов, и тут ее заметил первый солдат.

– Эй! – крикнул он. И указал на нее хлыстом. – Эй, девочка, ты чего это? А ну выйди оттуда!

Она совершенно презрела его, и тогда солдат пустил в ход руку, чтобы разделить людскую клейковину. Расталкивая их, вклинился в колонну. Завис над Лизель, которая упорно шла дальше, – и тут в Максовом лице девочка заметила какое-то удушье. Ей приходилось видеть, как он боится, но чтобы так – никогда.

Солдат схватил ее.

Его руки грубо смяли ее одежду.

Она чувствовала кости в его пальцах и шарик каждой костяшки. Они рвали ей кожу.

– Я сказал – выйди! – приказал он и с этим выволок девочку на обочину и швырнул в стену немецких зевак. На улице теплело. Солнце обжигало ей лицо. Девочка упала, больно распластавшись по земле, но тут же снова вскочила. Она собиралась с духом и выжидала. И вновь нырнула.

На сей раз Лизель пробиралась сзади.

Где-то впереди она едва видела приметные хворостины волос и снова продвигалась к ним.

Теперь она не стала тянуться к нему – она остановилась. Где-то внутри у нее были души слов. Карабкались наружу и вставали рядом.

– Макс, – позвала она. Он обернулся и на миг закрыл глаза, а девочка продолжила: – Жил-был странный человечек, – сказала она. Руки у нее вяло свисали по бокам, но пальцы сжались в кулаки. – Но была и отрясательница слов.

И вот один из евреев по дороге в Дахау перестал шагать.

Он стоял совершенно неподвижно, пока остальные угрюмо обтекали его, бросая совсем одного. Глаза его пошатнулись, и все стало вот так вот просто. Слова, поданные девочкой еврею. Они вскарабкались на него.

Когда она заговорила вновь, с ее губ, запинаясь, слетели вопросы. В глазах теснились горячие слезы, но она не даст им воли. Надо стоять твердо и гордо. Пусть всё сделают слова.

– «Это и вправду ты?» – спросил молодой человек, – сказала Лизель. – Это с твоей щеки я поднял семечко?

Макс Ванденбург остался стоять.

Он не упал на колени.

Люди, евреи, облака – все остановились. Все смотрели.

Остановившись, Макс посмотрел сначала на девочку, затем уставился прямо в небо, широкое, синее и величественное. Тяжелые лучи – солнечные доски – падали на дорогу наобум, изумительно. Облака выгибали спины, озираясь, когда трогались дальше.

– Такой хороший день, – сказал он, и голос у него состоял из многих кусков. Хороший день, чтобы умереть. Хороший день, чтобы умереть – вот так.

Лизель подошла к нему. Ей даже хватило храбрости протянуть руку и потрогать его заросшее бородой лицо.

– Это правда ты, Макс?

Такой великолепный немецкий день и его внимательная толпа.

Он позволил своим губам поцеловать ее ладонь.

– Да, Лизель, это я. – И он удержал руку девочки у себя на лице и плакал ей в пальцы. Он плакал, к нему подходили солдаты, а рядом стояла и глазела кучка нахальных евреев.

Его били стоя.

– Макс, – плакала девочка.

И без слов, пока ее оттаскивали прочь:

Макс.

Еврейский драчун.

Внутри она сказала это все.

Макси-такси. Так тебя называл тот друг в Штутгарте, когда вы дрались на улице, помнишь? Помнишь, Макс? Ты мне рассказывал. Я все запомнила…

Это был ты – парень с твердыми кулаками, и ты говорил, что дашь смерти в морду, когда он придет за тобой.

Помнишь снеговика, Макс?

Помнишь?

В подвале?

Помнишь белое облако с серым сердцем?

Фюрер все еще приходит иногда в подвал, ищет тебя. Он по тебе скучает. Мы все по тебе скучаем.

Хлыст. Хлыст.

Хлыст вырастал из солдатской руки. А прерывался у Макса на лице. Свистел на подбородке, драл горло.

Макс рухнул наземь, и солдат обернулся к девочке. Рот его распахнулся. У него были безукоризненные зубы.

Внезапно перед ее глазами кое-что вспыхнуло. Ей вспомнился день, когда она хотела, чтобы ее отшлепала Ильза Герман, или, по крайней мере, безотказная Роза, но никто из них не поднял на нее руку. В этот раз ее не подвели.