Княгиня Евдокия 5

Юрий Васильевичи замешкался, увидев Евдокию. Ему захотелось послушать её, а она перебирала струны, погрузившись в себя. Все смотрели на нее, ропща на затянувшееся ожидание, но тут его Евдокиюшка подняла голову и улыбнулась ему.

Её улыбка показалась ему печальной, и он нахмурился. Откуда ему было знать, что у боярышни разыгралось воображение и ей почудилось, что ничего у них не получится. Они так и будут смотреть друг на друга, мечтая о несбыточном, потому что обречены на одиночество самой судьбой.

Она опустила глаза, а пальцы уже ударили по струнам, извлекая из лютни первые аккорды. А потом все услышали трогательно нежный голос:

Дотянись рукой — твоя,

Нельзя, нельзя, Не смотри мне так в глаза —

Нельзя, нельзя…

Князь подался вперёд, бросая раздражённые взгляды на тех, кто продолжал переговариваться и мешал ему слушать. Евдокия пела негромко и, будь его воля, то он запретил бы всем дышать.

Вспоминать, как рука в руке лежала —

Нельзя, Мне теперь мира мало, хоть мир во мне…

Наконец-то все смолкли, а кто-то закрыл двери в большой зал, и голосок Евдокии добрался до каждого слушателя, тревожа сердце.

Я хочу, чтобы это был сон, Но, по-моему, я не сплю, Я болею тобой, я дышу тобой, Жаль, но я тебя люблю…*

Дуня чувствовала, что распевается, а музыкальное сопровождение на лютне неплохо подходило для выбранной песни. Волнение улеглось, уступая место творческому вдохновению, и она взглядом влюблённой женщины оглядела зал. Если где-то сфальшивит или недотянет, то актерская игра всё скроет. Уж если впечатлять, то по всем фронтам!

Я болею тобой, я дышу тобой, Жаль, но я тебя люблю…

Дуня продолжала петь и видя, как её слушают, почувствовала, что настроение у неё взлетело до небес. На ходу она заменила несколько слов из песни, чтобы потом не объяснять непонятное, но это было уже неважно. Она пела, полностью отдаваясь страданию.

Заблестевшие глаза женщин придали ей уверенности. Некоторые дамы так прониклись, что не сдерживались, и их щеки были мокрыми. А мужчины смотрели на неё, не моргая: ей удалось пробиться к их бронированным сердцам.

Евдокия вошла в роль и посмотрела на Юрия взглядом страдающей лани, но тут её руки дрогнули, а горло сжал спазм. Его горящий взгляд буквально рассекал её жизнь на «до» и «после». Она с трудом оторвалась от него, понимая, что теперь у неё не хватит смелости повторить припев «я тебя люблю», глядя на него, и перевела взгляд на Влада Дракулу.

Поцелуй на моих губах горит огнём, И вся музыка сейчас ему, о нём…

Она робко улыбнулась ему, словно бы показывая, что это всего лишь песня и не надо воспринимать всё взаправду, но взгляд Влада был жадным и немного безумным.

Евдокия поспешно заскользила взглядом по остальным слушателям, но душевный отклик от них был ошеломляющим. Она сбилась и уже не пела, а скорее плавно проговаривала слова, чувствуя душой, что у всех здесь за спиной были потери, несбывшиеся мечты, а песня случайно зацепила что-то сокровенное… Она не выдержала, устремлённых на неё взглядов и закрыла глаза, чтобы не видеть растревоженной её песней боли.

Я болею тобой, я дышу тобой, Жаль, но я тебя…

Не допела, осеклась, оборвала мелодию, захлебнувшись людскими эмоциями. Вскочила и выбежала вон. Юрий её остановил бы, если бы за Дуней не побежала рыдающая Елена.

Все в зале были в смятении. Никто не слагал песни так, как спела боярышня. Никакого изложения событий, а только то, что тревожит душу. Об этом даже между близкими не говорят, считая ерундой, а боярышня вытащила боль наружу и отдала на суд людям. Искренность её слов проникла в душу и затронула всех.

— Не могу! — воскликнул один из бояр и сорвавшись с места, быстрым шагом пошёл вон. — Седлайте коня! — донёсся до остальных его рык.

— Душу жжёт! — стуча себя в грудь, пояснил служилый своей спутнице и тоже устремился в поле, надеясь, что бешенная скачка охладит пожар. И многие велели седлать себе коней, устремляясь на волю.

А Евдокия бежала, ругаясь на себя и всех. Она недоумевала, как так получилось, что вместо того, чтобы поразить других в самое сердце, она поразила себя. Сама придумала, что спеть, сама поверила в песню, да так, что сердце рвётся от тоски.

А чего ему рваться, если у неё всё хорошо? Это всё нервы!

Боярышня остановилась, шмыгнула носом. Накатило желание учудить или хотя бы отбить задорную чечетку пока никто не видит, но позади послышался шум. Она оглянулась. За ней бежала всхлипывающая господарынька.

— Дуня, я кричу тебе, кричу, а ты не слышишь, — сквозь слёзы пожаловалась она.

— Маленькая моя, а ты чего плачешь?

— Ну как же? Песня такая жалостливая! — всхлипнула девочка и с завываниями бросилась к боярышне. Евдокия растерянно замерла, а потом плаксиво изогнула губы, чувствуя, что на неё вновь накатывает печаль за всех несчастных влюблённых. Она обняла девочку и вместе они, рыдающие, ввалились в покои.

— Я тебе спою другую песню, — высморкавшись, решила Евдокия. — Только тихонечко, потому что голос у меня словно бы пережат.

— Давай, — сквозь всхлипывания выдавила из себя Стефановна.

Евдокия поднялась, нашла маленький бубен и, подав его Елене, велела:

— Помогай.

Сама же взяла лютню и негромко запела:

Этот закон давно известен:

Неинтересен мир без песен…

Дуня даже не стала особо подбирать музыку. Она ударяла по струнам, Елена отбивала ритм бубном, а голос звучал негромко, но очень задорно. Вскоре они вместе пели:

Проснись и пой! Проснись и пой!

Попробуй в жизни хоть раз

Не выпускать улыбку из открытых глаз*.

Слёзы высохли, душевная маята ушла, а Елена гордо сообщила:

— Я эту песню могу сама спеть! Как ты думаешь, царевичу Иоану понравится?

— Очень!

— А ничего, что не ты её споешь, а я?

— У тебя получится лучше, чем у меня, — улыбнулась Евдокия. — Мне больше нравится рассказывать сказки, а не петь.