Княгиня Ольга
Шрифт:
Ольга вспомнила свое паломничество… Хорошее было время, молодость переливалась по жилушкам, в крови бушевала. А вот доченьки у нее не осталось.
«Не надо про это, — сказала себе княгиня. — Что это за дело на старости лет молодое ворошить?»
Но ведь и как не ворошить… Святослав, Малуша, Маринка, дети — Олежек и Ярополк… Ольга звала его Ярик–Ярый полк, отличный воин… У реки Дочь нужно было провести три дня и три ночи. Самые неистовые шли дальше, к тому месту, где речка Борзна впадала в Дочь, там так же жарко молились и «обмакивались» в воде… А можно было идти и на реку Девицу, что в Дон впадает. Для этого следовало доплыть по Десне до места, где Сейм становится неразлучен с Десной, плыть по Сейму,
«Ну, уж туда княгиня не добралась… Мальчика родила…».
Ольга лежала неподвижно на спине, будто мышь все еще была неподалеку.
«Стыдно христианке пугаться серого маленького комочка, никак не связанного с тобой», — сказала себе строго княгиня.
«Да, не связано, — отозвался издали бабкин голос. — Только глупыри (так она смешно называла дураков) — думают, что все отдельно. Нет, моя ладушка, все связано, у нас за спиной тьма добрых и злых духов, они сражаются за нас, и каждый миг нашей жизни — это выигранное или проигранное сражение».
Вспомнила Ольга, как в детстве подружки звали березки завивать, за околицей хороводы водить, а бабка подле себя ее держала^ внушала, что она княжеская дочь, хоть и брошенное дитя, но себя должна соблюдать. Солнце играло в горнице, и Ольга томилась, речи пропускала мимо, а теперь вот они проснулись в ней неожиданно спустя столько лет…
Тогда в святилище к Макоши Ольга отправилась, чтобы досадить князю Игорю, Он не хотел ее отпускать, не выносил ее отсутствия, даже в Псков не позволял уехать без него…
А сам привез из похода пленную турчанку, поместил в тереме, ходил к ней забавляться… Все это видели и знали, знала и Ольга. Но по ночам как любил ее князь, как миловал! Закинет Ольгины волосы себе на плечи, опутается в них, лицо зароет и бормочет: — Люблю тебя больше всех на свете!..
А Ольга лежит, как каменная баба в степи, и молчит.
И князь знал, что она знает, и Ольга была уверена, что он знает, что Ольга все понимает. А что тут понимать? Скоро турчанка стала с большим животом ходить, на всех гордо поглядывать…
И все равно любил ее Игорь жарко, даже когда турчанка у него была. Свекровь тогда радовалась, что Игорь от Ольги душой отстанет. Ревновала старая княгиня сына к ней. Все вызывала Ольгу на откровенность, чтобы та пожаловалась ей на мужа, как он с чернявой девкой забавляется… Позвала ее старая княгиня, усадила и говорит ласково:
— Что-то давно с тобой не беседовала, все мимо уcкальзываешь…
И смотрит на нее пытливо, что та ответит.
А Ольга глаза подняла и говорит скромно:
— Меня ладушки к себе уводят, хотят, чтобы богиня Лада не только в пещере стояла. Верховая ладушка просит разрешения у князя Игоря как главного волхва позволять вынос богини в сады, когда будет праздник яблок и меда.
Погрознела старая княгиня: она думала, что Ольга унижена, плакать перед ней будет, ругать князя Игоря, а уж она преподнесет ей урок, как супруга своего почитать и поклоняться ему, что бы он ни делал, как бы ни был виноват.
Ольга же, оказывается, совсем о другом думает — не о турчанке мужниной, даже не о ребенке ее, что станет перед глазами у всех во дворце бегать… Жрицей себя воображает, когда жива еще главная, старая княгиня.
Ольга на убрус [124] , покрывающий голову княгини, глядит, та молчит, наконец едва выдавила из себя:
— Что же эти ладушки со мной-то совета не держали?
Ольгам вздохнула и медленно сказала, глядя ей прямо в лицо:
— Спрашивали совета у князя Игоря, вот он и велел им.
«Нашел — молчи, потерял — молчи, голову выше».
Хватило
тогда у Ольги сил не унизиться перед старой княгиней. Не плакаться, не жаловаться.Согрели ее ладушки–жрицы старой–старой богини Лады. Говорили, что она помогала славянам эти места занять, еще когда славяне с Дуная шли. Лада была богиней согласия, мира, любовного счастья. И семьи, конечно…
124
Убрус— платок, сложенный в виде треугольника, его накидывали на голову и скалывали под подбородком. Концы платка часто украшали вышивкой.
Как хотелось Ольге, чтобы княгиня старая ее полюбила! Как нуждалась она в участии и тепле, когда привез ее Игорь… Однако супруга Старого князя Олега тогда тоже была молодая, это только потом Ольга поняла. Да и тайны какие-то все покрывали. Игорь звал ее мамой, но все знали, что не она его родила. Ольга обязана была относиться к ней, как к свекрови, но сам князь Игорь сказал ей, что у него другая мать, и долго молчал. А потом об этом не говорил больше ни слова.
А уж когда Старый князь Олег полюбил Ольгу, ласково с ней обращался, засыпал подарками — какая ревность началась!
Сначала Ольга по неопытности не видела этого, но как-то случайно поймала взгляд княгини, наполненный такой ненавистью, что ее будто обожгло. Ненависть и мучение. Мучение от ненависти. И еще пущая за это ненависть. Это сейчас она понимает, а тогда…
Тогда была растеряна, повернулась к князю Игорю и он спросил ее: «Что с тобой?» Но Ольга подняла голову, задрав высоко подбородок. Ей стало казаться, что жемчужное ожерелье ее душит, золотой обруч сдавил виски, платок стянул шею. Она едва не потеряла сознание и покачнулась, а князь Игорь взял ее за руку и стиснул пальцы. Они стояли в гриднице [125] у князя Олега Старого, были на виду. Это ей и помогло.
125
Гридница— строение при княжеском дворце для гридей, телохранителей князя, воинов отборной дружины.
С той поры стала Ольга всматриваться в княгиню, обдумывать ее слова, что та обращала к невестке. И многое ей открылось, что прежде не видела. Заметила и то, что княгиня делала легкие знаки ее подруженьке, которой Ольга больше всех доверяла… Отдалила Ольга ее от себя. Тут она себя и выдала… Больше всего, конечно, княгиню.
«Не хочется все это ворошить», — сказала себе Ольга…
Она лежала все так же неподвижно и даже забыла о посланнице Чернобога: так далеко унесли ее воспоминания.
«Что-то я вспомнила приятное… Да, ладушки… Как они узнали, что мне плохо? Говорили, что сороки на хвосте носят дурные вести… Теперь-то она знает, что это дело рук бесов… Бесы разносят заразу дурного, и многие ею заражаются… Но бабка всегда предупреждала, чтобы хоронилась она от сорок. Сороки — это обличье ведьм… Ведьма оставляет свое безголовое тело под корытом во дворе дома, где поселилась, оборачивается сорокой и через печную трубу вылетает на охоту…».
Голос бабки возник издалека, будто сказку она рассказывала ей, маленькой, несчастной девочке, оставленной всеми, лежащей на лавке, под медвежьей шкурой. Ветер завывает под окном, у Ольги глаза слипаются после теплого козьего молока с медом, а мед конечно, липовый, целебный, сладкий–пресладкий, и даже страшные рассказы ей нипочем — так все надежно и крепко в этом устойчивом мире: «Летит ведьма, чтобы похитить ребеночка или вынуть его, еще не родившегося, у женщины, или коровы, или кобылы — и съесть его живьем!»