Князь Арнаут

Затем Бальдуэн и его свита направились в церковь Святого Гроба Господня и угрозами вынудили патриарха Фульке короновать молодого короля. Расстановка сил оказалась именно такой, какой и представлялась княгине Антиохии. Бароны Самарии и Иудеи во главе с коннетаблем Манассом д’Йержем встали на сторону королевы. Галилея полностью поддержала короля.

Эта была репетиция гражданской войны (вторая, если уж заботиться о точности). Однако во время первой, двадцать лет назад, в оппозиции оказался лишь один человек и его подданные. Граф Яффы, Юго де Пьюзе (мы ещё обязательно поговорим о нём), хотя и являлся родственником только что скончавшегося короля Бальдуэна Второго, был на Востоке чужаком, пришельцем. Теперь ситуация выглядела совершенно по-иному. Впервые бароны Утремера готовились скрестить мечи со своими соседями-единоверцами, не просто соседями, а вчерашними соратниками по борьбе за дело римской церкви, такими же латинскими магнатами Востока.

Страна оказалась расколотой надвое. Сторонники королевы захватили Иерусалим и Наплуз.

Неизвестно, чем закончилось бы в тот раз противостояние, если бы храбрый, славный и мудрый Онфруа де Торон и другой приверженец короля, Гвильом де Фоконбер, со своими дружинами неожиданным манёвром не окружили замок Мирабель [84] и не вынудили бы к скорой сдаче его хозяина, Манасса д’Йержа. Пленив коннетабля, они вскоре освободили его, взяв однако же клятвенное обещание, что он раз и навсегда уберётся из пределов Левантийского царства.

84

Крепость, расположенная в десяти милях от города Лидда, который европейцы в описываемый период времени называли Сен-Жорж.

Услышав об этом, в Наплузе прекратили оборону. Хотя в самой столице Мелисанда ещё могла рассчитывать на поддержку, прежде всего со стороны патриарха и клира, этого оказалось недостаточно. Жители отказались сражаться против своего законного властителя.

Королева сдалась. Вместо власти она получила вдовий удел — всё тот же Наплуз с пригородами. Тем не менее, хотя Мелисанда и утратила возможность вмешиваться в государственные дела светской власти, она, уже только как королева-мать, всё же сохранила некоторую часть своего влияния при дворе, прежде всего потому, что духовная власть над Утремером так и оставалась в её руках до самой смерти.

Мелисанда не получила достоверных сведений относительно того, кто подтолкнул её сына к решительным действиям. Впрочем, она догадывалась, догадывалась и не собиралась оставлять долги неоплаченными.

Но это уже другая история. Следующая.

Часть четвёртая ВОЛЕЮ БОЖЬЕЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Если повнимательнее присмотреться к людям, жившим в эпоху средневековья, дать себе труд задуматься над тем, какой образ мыслей и поведения был им свойственен, порой создаётся ощущение, будто им казалось, что до них истории не существовало вовсе. А между тем взять хотя бы древних римлян, на обломках полуторатысячелетней державы которых и основывалась вся культура варварских королевств готов, франков и алеманов?

Всякий раз, потерпев поражение в войне или проиграв битву на поле дипломатии, безбожные язычники прошлого подвергали анализу собственные действия, доискивались причины, спрашивали себя: «Почему? Почему вышло так, что не я, а он одержал верх? В чём я ошибался?»

Правители Утремера, похоже, никогда не задавались подобным вопросом. Да и не только они одни. Не утруждали себя анализом происходящего в большинстве своём и прочие властители. Ни повелители Второго Рима, ни, как можно заподозрить, духовные владыки христиан Запада, обосновавшиеся в Риме Первом.

Впрочем, нет, конечно, спрашивали, спрашивали они о том и себя и Бога, да только подтекст выходил у них совсем иной: «Почему не я, Господи? Почему он?! Ведь я, я хочу властвовать и владеть всем! Я хочу победить! Разве я недостаточно верую в Тебя?.. (Что? Я не расслышал, повторите, пожалуйста!) А, Ты молчишь, значит, достаточно? Тогда почему же Ты не даёшь мне победы?!» И совсем не важным казалось претенденту наличие у него способностей властвовать разумно, по справедливости, умения управлять строптивыми подданными. Спросил бы он лучше Господа: «Смогу ли, осилю ли? Удастся ли мне добиться того, чтобы слушались свои и побаивались чужие?»

Со времён Карла Великого до Наполеона Первого на престоле Франции, да и на тронах других королевств, герцогств и княжеств старушки Европы сиживали и полные ничтожества, и мужи, воистину достойные называться великими отцами наций.

Из тех, кто поближе к Утремеру, и особенно к Антиохии, можно вспомнить и герцога южноиталийских норманнов, повелителя Апулии, Калабрии и Сицилии Роберта Гвискара, отца Боэмунда Отрантского и двоюродного деда Танкреда и их извечного противника — Алексея Комнина, деда нынешнего императора Византии Мануила. Не стоит забывать и короля Иерусалимского Бальдуэна Первого. Любили его подданные, трепетали перед ним враги — значит, хороший был государь.

Достоин особого внимания и сам Танкред, именно он, а не его дядя, прославленный крестоносец Боэмунд Первый — тот славы сполна получил при жизни, и хотя обделил его отец владениями, зато щедро компенсировал свою несправедливость переданными по наследству военными талантами. Жаль, что основатель княжества Антиохийского потратил слишком много сил, ума и души на ненависть к Алексею, сопернику отца, и в бесцельной борьбе с евразийским колоссом зря погубил множество добрых воинов, куда более потребных для усиления вновь приобретённых восточных владений.

Какое место отвести среди них Ренольду Шатийонскому?

Он, по мнению большинства историков, — фигура одиозная. Они, точно присяжные на процессе банального грабителя и убийцы, не учитывая смягчающих вину обстоятельств — век-то, господа, двенадцатый, а не двадцатый! — единодушно произнесли: «Виновен!» — и как отрезало.

Да, убивал. Да, грабил. Да, ни в грош не ставил церковников, не соблюдал клятв, данных неверным. Так ведь что ни монарх в ту пору, что ни властитель, царь, князь, король или граф — то тиран, мучитель и палач. Сам же Ренольд после битвы при Хаттине в споре с Саладином прекрасно ответил последнему. Султан Юсуф среди всего прочего сказал что-то вроде: «Ты клялся и изменял клятвам, давал слово и нарушал его!» А Ренольд: «Таков обычай владык, и моя нога лишь ступала по ещё тёплому следу того, кто шёл впереди меня». Эпизоды этой беседы сохранили для нас хронисты-современники, они могли спросить у прямых свидетелей, у того же Онфруа Четвёртого де Торона или даже у самого короля Гюи.

У наших же историков получалось, что, если бы не Ренольд, не сделалось бы с Левантийским царством той страшной беды. Полноте, а спустя сто лет, когда уж и кости Князя-Волка истлели, тогда кто виноват был, что Бейбарс и ближайшие его последователи как орешки щёлкали неприступные замки франков? Случилось бы. Ибо дело не в одном человеке, будь он хоть дважды князь, хоть трижды граф.

Всю свою жизнь Ренольд сражался с сарацинами, в которых видел язычников, неисправимых безбожников. А разве не для того с оружием в руках отправлялись латиняне в Святую Землю? Разве не в войне с неверными состоял христианский подвиг воинственных паломников?

Ренольд никогда не имел достаточного количества войск для ведения настоящей широкомасштабной войны, он делал, что мог, — перерезал артерии, соединявшие мусульманскую Сирию и Египет, нападал на караваны, даже совершил рейд в Аравию, его солдаты опустошали земли всего в нескольких десятках миль от Мекки. Одно имя князя Арнаута наводило ужас на магометан. Получается, что Ренольд как раз и виноват в том, что выполнял... свой долг. За это современные пацифисты от истории, можно сказать, утопили его в волнах презрения. Они договариваются иной раз до того, что воевать с мусульманами потомкам первых крестоносцев и вовсе не следовало: мол, торговали бы себе, да и ладно! Торговля — дело хорошее, только не надо забывать, что исламские лидеры объявили прошв франков джихад, священную войну, конечной целью которой как раз и являлось уничтожение всех кафиров, то есть в данном случае латинян, потому что других христиан на Востоке роль рабов, похоже, так или иначе, устраивала. Ренольда же и подобных ему — нет.