Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
Шрифт:
Что оставалось делать? Оперся Рюрик, оперся Святослав, так как не хотел выдавать нас на расправу свату, моему отцу. Горой за нас стала и княгиня Мария Васильковна. Она настаивала на том, чтобы не выдавать сваху и зятя.
Теперь всё зависело от нас с матерью. Прежде всего от меня. Я долго раздумывал, всё взвешивал и пришёл к мысли, что мне нужно отдаться в руки Рюрика, чтобы он отослал меня в Галич. Матери возвращаться туда никак нельзя: отец обязательно сошлёт её в монастырь, думал я. А мне, ну что он сделает? Убьёт? Нет. Накричит? Я привык к его грубости. Зато я снова буду с любимой женой, ожидающей второго ребёнка, и с маленьким Васильком, по которому я очень скучал.
Мать не хотела и слушать о таком решении, но Святослав сразу согласился на это и убедил мать, что поступить так будет самым правильным.
Мы попрощались с матерью (никак не
[62] Кмет– здесь: ратник, воин.
Отец встретил меня сдержанно, холодно, даже строго, но без брани. Его поразило то, что не вернулась мать и он стал соломенным вдовцом. Я остался в Галиче, ездил, как и раньше, по его велению по всей Галицкой земле, выполняя поручения, охотился, пел в церковном хоре, но больше времени отдавал чтению, много писал.
Жил я не на Горе, в замке, а в весёлой хатке моей жёнушки, которая к этому времени подарила мне второго сына. Родив его в моё отсутствие, она назвала его моим именем.
Я был счастлив. Хотя и не законная, но любимая жена, маленькие сыночки, рукописные книги, какие я приносил из отцовой библиотеки, гусли, с которыми я не разлучался никогда, как и с моей летописью (которую и ныне привёз в Путивль), - всё это скрашивало мои дни.
Так прожил я девять лет. Девять лет счастья и несчастья, радостей и грусти, надежды и глубокого отчаяния. Отец и в этот раз на все мои просьбы, мольбы и требования выделить мне волость, чтобы я мог с семьёю жить отдельно и обеспеченно, отвечал отказом. Почему? Подрастал Олег Настасьич, которого он любил безмерно и которому завещал всё своё княжество. Олег был слабосильным, немощным, часто болел, но тем больше дорожил им отец. А я - нелюбимый сын. Меня ждала судьба князя-изгоя, как моего двоюродного брата Ивана Берладника. Поэтому между отцом и мною нередко возникали споры, перебранки. А когда осенью позапрошлого года до Галича дошла весть о преждевременной смерти моей дорогой, но несчастной матери, я в сердцах высказал отцу все, что наболело на душе. Я прямо сказал, что он виноват в смерти матери, что это он укоротил её век.
Мне, пожалуй, не стоило говорить ему так, хотя это и была сущая правда. Видели бы вы, какой злобой вспыхнули глаза отца. «Негодяй!
– закричал он, вскочив со скамьи и стукнув посохом об пол.
– Прочь из Галича! Не желаю тебя видеть! Ты никогда не любил и не любишь меня! Ненавидишь своего брата Олега! Думаешь только про волость! Ждёшь моей смерти, чтобы захватить всё княжество! Прочь! А не то посажу в поруб [63]– там и сгниёшь! Эй, люди!..»
Гнев обезобразил его лицо. Я знал, что отец в таком состоянии способен на все, и не стал испытывать судьбу - мгновенно покинул Гору, поспешно попрощался с женой и детьми, взял самое необходимое в дорогу и выехал из Галича. Но куда? Лишь бы подальше!
[63] Поруб– темница, обычно «срубленная» из дерева, в подземелье.
На этот раз я решил искать защиты и спасения не на Волыни, не в Польской, Киевской или Черниговской землях, где уже побывал, а в Турове, на Припяти, у Святополка Юрьевича. Но угрозы Ярослава Галицкого долетели и в тот глухой край, и Святополк посоветовал мне искать приют в Смоленске, у Давида Ростиславича. Дорога туда не близка - через Слуцк, Дудутки [64] , Минск, Друцк и Ршу [65] . Преодолел я её сравнительно легко, так как Святополк дал мне крытые сани, резвых коней и провожатых, снабдив также харчами и тёплой одеждой. В начале весны я уже приехал в Смоленск к Давиду, деверю моей сестры Анны, брату её покойного мужа Мстислава. Но недолго мне пришлось пробыть у него. Не знаю, любил ли Давид кого-нибудь в жизни,
кроме себя. Мне показалось, что нет. Робкий на поле боя, он и дома был труслив. Узнав, какая причина привела меня в смоленскую землю, он не на шутку перепугался и начал уговаривать меня перебраться к моему вую - Всеволоду Юрьевичу, во Владимир. К нему я отправился бы сразу, но весна и поздний паводок задержали меня у Давида, и только в начале июня прошлого года я добрался до Владимира, а затем и до Суздаля.[64] Дудутки– несуществующее ныне городище вблизи Минска.
[65] Рша– современная Орша.
Мой дядька по матери Всеволод младше меня на три года. Мы с ним сразу поладили. Принял он меня, как родного, тем более, что получил волю в обмен на мою неволю. А что ещё, кроме доброго отношения, нужно князю-изгою? Тёплый угол, харчи да тёплое слово. Всё это я у Всеволода имел. Не имел лишь душевного покоя. Мать покоится в усыпальнице в церкви Богородицы Златоверхой - я ходил к ней каждую неделю, но не мог же поведать ей о всех моих бедах, излить всё своё поре. А если бы и поведал, припав к каменной надгробной плите, то она не услыхала бы меня, не смогла бы ни утешить, ни что-либо посоветовать.
Не было рядом со мной и тех, кого я любил больше всех - жены моей и сыновей моих маленьких, по которым скучал неимоверно. Не было такого утра, когда бы я, вставая с восходом солнца, мысленно не обращался бы к ним в далёкий и родной, хотя и не мой Галич, не посылал бы им своего благословения.
Не было это время лёгким для меня, хотя, повторю, вуйко Всеволод не забыл, кому благодарен за своё вызволение из киевского полона. Он делал все, только бы скрасить мою жизнь в чужом краю. Хотя я и тосковал по Галичу, по своим родным соколятам, по любимой ладоньке, но всё же как-то жилось. Однако одна беда не ходит, а и другую за собой водит. Этой весной во Владимире случилось страшное лихо, которое перевернуло не только моё беглеца-изгоя существование, но и жизнь князя Всеволода, а вместе с ним и всех владимирцев. Вспыхнул огромный пожар, выгорел весь город: княжеские терема, боярские хоромы, деревянные церкви и дома горожан. Все в один день остались безо всего - без жилья, без одежды, без всяких припасов. Князь со своим двором перебрался в Суздаль, духовенство нашло прибежище в суздальских церквах да ближайших монастырях, бояре - в вотчинах, а простолюдины кое-как вырыли себе землянки и начали по велению князя возводить новый город.
А что же было делать мне? Обременять своим присутствием Всеволода? После того, как сгорела над могилой нашей праведницы-матери церковь Богородицы Златоверхой, там меня уже ничто не задерживало. Я поблагодарил Всеволода за хлеб-соль и отправился в далёкую дорогу. Единственным родным человеком, кто мог бы и имел возможность приютить меня, оставалась теперь Ефросиния. Вот поэтому к тебе, сестрёнка, и к тебе, Игорь, прибыл ныне. Сможете принять - поблагодарю, не сможете - сердца на вас держать не буду: мир широк, где-нибудь приклоню голову… Поеду к двоюродному брату Владимиру Глебовичу в Переяславль. Это самая последняя моя надежда - может, он примет…
Горестным был рассказ князя Владимира. И хотя он пытался бодриться и не показывать, как ему тяжело на душе, однако в каждом его слове таились отчаяние и глубокая скорбь.
Владимир вздохнул и опустил голову, покрытую тёмными густыми, слегка волнистыми волосами, спадавшими почти до плеч.
Пока он рассказывал, Ярославна, не сводя с него глаз, молча глотала слезы, а когда умолк, вскочила с места, прижала его поникшую голову к своей груди и зарыдала.
– Бедный мой братик! Соколик мой! Сколько же горя ты вынес! Каких только злоключений не изведал! Так почему же прямо к нам не приехал, а скитался в Турове, Смоленске да Владимире? Почему пытался жить по чужим углам? Мы бы тебя встретили, как любимого брата, широко открыли навстречу тебе свои объятия!
– И подняла на Игоря заплаканные глаза.
– Правда же, ладо мой любый? Мы оставим Владимира у себя?
– Правда, дорогая моя, - отозвался Игорь.
– Пусть живёт у нас и год, и два, и вообще сколько захочет. Не ехать же ему к Владимиру Переяславскому. После того, что случилось между мной и Мономаховичем в этом зимнем несчастливом походе, вряд ли он примет брата твоего, а моего шурина.