Княжна Дубровина
Шрифт:
– Это полутраур, для праздника, – сказала Маша, – не правда ли, Анюта, прекрасное платье?
Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся в слезах вышла из комнаты. Маша с трудом уговорила ее вернуться и примерить их. Удивленная портниха спросила, о чем княжна так неутешно плачет.
– Ей грустно расставаться с нами, – сказала Маша, – она уезжает к родным, в Москву!
– В Москву! – воскликнула портниха. – Так о чем же вы это, ваше сиятельство, убиваетесь! Какой здесь город! Это деревня! Когда вы увидите Москву, вы и не вспомните о К**. Я в Москве жила много лет в ученье, у мадамы, у французенки, на Кузнецком Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вот так, тут ушить надо, Марья Петровна! Какие магазины, какие площади, вечерами Кузнецкий-то
Анюта слушала внимательно, хотя и не все понимала. Быть может, и в самом деле в Москве хорошо, и много есть в ней дивного и чудного, но… но… одна… одна она все это увидит!.. Они с ней не едут!..
И она опять ударилась в слезы.
Мальчики, видя ее неутешную печаль, задумали ее рассеять и предложили прогулку. Стоял теплый день, и они все поехали на лодке, причалили к другому берегу и пошли в бор, где показались рыжики, которые Анюта любила собирать и потом относить к маменьке и Дарье-няне, чтобы вместе с ними солить их. Но теперь Анюта не нашла ни одного рыжика и, не обнаружив сестер, ушедших в глубь бора, попросила Ваню проводить ее домой. Места были все те же, ее любимые, но расположение духа ее было иное, и все эти любимые места будто померкли, а привычные забавы утратили всю свою прелесть.
Широкая река бежала так же быстро, сверкая на солнце своими алмазными струями, и величественно стоял над ней голубовато-темный бор, и торжественно в пышной красоте заходило солнце, золотило облака и окрашивало край неба в пылающий пурпур. Прозрачный туман, белый, как серебро, подымался с зеленых заливных лугов, и сквозь него едва виднелись очертания прибрежных кустарников; и, как великаны, стояли сосны, особняком выделявшиеся из темного бора, но ни Анюта, ни Ваня, провожавший ее к лодке, не обратили внимания на эту знакомую, прекрасную, любимую ими картину, еще недавно вызывавшую такие восторги и восклицания. Они брели молча домой, не разговаривая между собой. Когда сели в лодку – услышали за собой крики детей:
– Подождите!.. Куда вы? И мы с вами…
И все дети прибежали к берегу, и все сели в лодку.
– Мы тебя хватились, – сказала Агаша, – и без тебя не хотим гулять.
– Да и какое это гулянье, – фыркнул Митя с негодованием, – это какое-то тоскливое скитание.
– Точно мы кого похоронили, – жалобно сказала Лида.
– Типун тебе на язык, – закричал на нее Ваня.
По вечерам все по обыкновению уходили в сад, но Анюта не хотела бегать по аллеям, играть ни в прятки, ни в «разбойники», забиваясь в гущу куртин от ловивших ее братьев. А недавно еще так шумно и так резво бегала она, оглашая воздух криками радости. Теперь она старалась поскорееуйти и всё стремилась к маменьке, потому что маменька, потчуя ее чаем и угощая вареньем и смоквами, очень сочувствовала ей и все твердила и повторяла:
– Что за напасть такая! И зачем это всегда мудрят. Ну, княжной стала, богатой, и слава Богу, да зачем же это ее поневоле в Москву везти. Разве ее не воспитать здесь? Выписать разных гувернанток, она бы всему и здесь обучилась, всему, что следует знать княжне. А то, вишь, в Москву! К теткам! Зачем? Слыханное ли дело – дитя отымать у семьи родной! Она, княжна-то наша, их и не знавала никогда, да и они о ней не ведали и, по правде сказать, никогда и знать о ней ничего не хотели. Пока была бедна, о ней не заботились, а мы-то все, и Маша моя, души в ней не чаем! Что ж, что княжна, – она наша Анюта любимая! Почему же ей с нами не жить, как жила прежде?..
И Анюта слушала слова эти, и они согревали ее сердце.
Прошла неделя. Настал день отъезда. Анюта перестала плакать, но и не взлянула даже, как Маша укладывала ее чемодан, и не обращала внимания на просьбы рассмотреть новое тонкое белье, хорошенькие воротнички и нарукавнички.
– Тебе не стыдно
будет войти в чужой дом, – говорила Маша, – у тебя все есть, и все хорошее, как следует.– Мне все равно, – отрезала Анюта, – мне все, все равно. Такая моя судьба. Меня, как щепку, швыряют от одних к другим.
– Не греши, Анюта, – сказала Маша, – Господь осыпал тебя своими благами. Будь умна, учись прилежно, а главное – укроти свой нрав; ты страшно вспыльчива и властна. Здесь тебе все уступали, а они хотя и тетки, но тебе люди чужие: по тебе нас судить будут и осудят.
– Как? – спросила удивленная Анюта.
– Если ты будешь возражать, бунтовать, – тут по серьезному лицу Маши пробежала улыбка, – словом, дашь волю своему нраву, они скажут, что мы не сумели тебя воспитать, что ты избалованная девочка. А ты знаешь, как мы с папочкой тебя всегда останавливали. Да не плачь и помни, что через несколько лет ты будешь вправе просить, чтобы тебя отпустили повидаться с нами. Они не смогут отказать тебе.
– В самом деле? А когда? – спросила Анюта.
– Папочка говорил мне, что в семнадцать или восемнадцать лет ты даже имеешь право по закону жить с теми родными, с которыми хочешь, но об этом думать нечего: тебе здесь жить негоже, а приехать погостить – приезжай, было бы даже нехорошо с твоей стороны, если бы ты не навестила нас, особенно папочку, и забыла бы, как он любит тебя!
– Я не могу забыть вас! – воскликнула Анюта и, внезапно переходя от горя к радости, прибавила с увлечением: – Я ворочусь сюда к вам, и не гостить, а жить! Что бы ты, Маша, ни говорила, я хочу жить с вами, не гостить, а жить хочу, непременно. Семнадцати лет – ну, что ж! Мне до семнадцати пять лет осталось! Пять лет – нет, это ужасно! – повторила она вдруг, и глаза ее опять затуманились слезами.
– Ну, полно, Анюта, – сказала Маша, – пять лет пройдут скорехонько. Через четыре года Митя приедет в Москву, поступит в университет и часто, слышишь ли, очень часто будет навещать тебя.
В день отъезда Долинские пригласили священника и просили его отслужить напутственный молебен. Папочка взял Анюту за руку и сказал:
– Мы будем молиться о тебе, молись и ты, чтобы Господь направил тебя на путь истинный и помог тебе, когда ты достигнешь совершенных лет, распорядиться своим богатством на добро, на пользу, на всякое благое дело, а не на свои прихоти, не на одну себя. Помни: не на одну себя. Большие деньги – большое искушение и испытание, которое Господь посылает человеку. Сердце у тебя доброе, но этого мало. С честью вынести испытание – это подвиг. Чтобы совершить его и выйти из него победительницей, надо быть вполне христианкой и думать о душе своей и о других людях, а не о прихотях, затеях своих и всякой роскоши. Великий грех – тратить свои деньги суетно. Не будь горда; ты жила в скромной доле – сумей жить и в знатности, будь смиренна сердцем и благодари Бога всегда и за все. Нас не забывай, помни любовь нашу и наши наставления.
– О, папочка! Папочка! Я возвращусь к вам, когда буду большая. Непременно возвращусь.
– Ну, это как Бог велит! Твоя судьба иная, твоя дорога – не наша. Большому кораблю – большое и плавание. Господь да благословит тебя на все хорошее.
Он взял ее за руку и вывел в столовую.
– Благословите ее, – сказал он старому священнику, – на новую жизнь, на добрую жизнь.
Священник благословил Анюту и стал служить молебен. Все дети, папочка и Маша стали на колени, и все молились за Анюту, и не одна слеза скатилась по их щекам во время этой молитвы.
Священник ушел, сказав несколько напутственных слов Анюте. Все сели в гостиной, даже Дарья-няня присела у двери, а маменька, пришедшая к началу молебна, приодетая в лучшее платье и в праздничный чепец, поместилась на диване; по ее морщинистым щекам текли слезы. Все молчали. Папочка, перекрестясь, встал. Началось прощание, жестоко терзавшее душу. Папочка не мог его вынести. Он обнял Анюту за плечи и почти силой вывел ее из дома, посадил в бричку и сам сел с ней рядом.
– С Богом, – сказал он кучеру отрывисто и громко.