Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

…Однажды Досифея проснулась среди ночи с отчаянным чувством: «Все! Не могу больше!» Внутри все разрывалось и болело. Тяжело, мучительно плача, она поднялась с кровати и упала перед большой иконой Богородицы. Впервые она ощутила, что у нее не осталось ни капли сил. Впервые почувствовала себя беспомощной и ни на что не годной, способной лишь на одно – с горьким плачем умолять Владычицу: «Помоги!»

– Не могу так больше, не могу! – она совсем распростерлась на полу и рыдала. – Это предел… Если не поможешь, не спасешь, то без Тебя – ничего…

…Облегчение приходило постепенно и незаметно. Уже светало, и с первыми лучами, глянувшими в щель штор, Досифея, не перестававшая молиться, вдруг ощутила удивительную легкость, мир и успокоение. Как до этого ей не приходилось переживать такого отчаяния, как сегодня, так и нынешней легкости, света и радости никогда не приходилось испытывать. Никогда! Ничего подобного! И это блаженное чувство все ширилось и росло и наконец стало таким лучезарным и безграничным, всеохватывающим, что Досифея, не в силах выдержать его, вновь зарыдала, но теперь уже слезами радости, слезами благодарности, для которой не было слов. Она постигла сейчас, что это значит – Божия любовь…С этой ночи жизнь ее изменилась. Росла и укреплялась в душе та опора, о которой она постоянно молилась, и об этом помнила мать Досифея в минуты все еще не отступающих соблазнов и борений. Она становилась настоящей монахиней, постигая, что смысл иноческой жизни – невозможное в миру соединение с Господом. И все, что свершалось потом с душой ее и сердцем, было сокровенной тайной инокини Досифеи…

Глава восемнадцатая Новые напасти

«Вот и все», – говорил себе Сергей Ошеров, медленно перебирая горошины янтарных четок. Сколько раз он уже повторял это, сколько раз отказывался от своей любви, но теперь, действительно, – все….

Князь Потемкин на следующий день после отъезда Августы из Царского Села встретился в Петербурге с Сергеем, передал ему четки с поклоном от княжны.

– Что с ней?! – вцепился Ошеров в светлейшего, и Потемкин, ничего не понимая, да и не желая понимать, кроме того, что дело, кажется, не шуточное, намекнул о скором постриге Таракановой. В каком монастыре это совершиться, не сказал, поскольку и сам не знал. Но, увидев, какое отчаяние отразилось в глазах Сергея Александровича, добавил:

– Она так решила. Не знаю, что у тебя там, но не ищи, не волнуй ее. Послушай меня – князь Потемкин дурного не посоветует.

Светлейший укатил на юг. Сергей Александрович отправился в Москву.

Все пошло своим чередом. Ошеров несколько раз уезжал на Урал, подолгу оставался там, остался бы и насовсем, если бы не Николенька – не хотелось увозить сына из Москвы. Вернувшись однажды из такого путешествия, Сергей Александрович нашел дом Орловых в трауре, а граф, вышедший ему навстречу, был мрачнее тучи.

– Алексей Григорьевич, что случилось? – испугался Ошеров.

– Да, брат… случилось, – Орлов строго посмотрел куда-то перед собой, перекрестился и горестно вздохнул. – Жену я на днях схоронил, Сереженька… Вот так-то…

*

…Европу ожидало новое потрясение – триумфальное путешествие русской императрицы Екатерины по Новороссии и Крыму, владениям светлейшего князя Потемкина. Где жалкий Кырым, где дикие степи? Не так-то легко и быстро сбывались мечты светлейшего, да он, умный человек, и не рассчитывал на скорые успехи. И все же успехи превзошли все ожидания. Города, богатые селения, сады и… флот черноморский! А путешествием своим государыня словно печатью закрепляла, что Крым стал воистину российским. Севастополь же с молодым флотом явился предметом особой зависти европейцев. «Здесь, где назад тому три года ничего не было, – писала государыня, – я нашла довольно красивый город и флотилию, довольно живую и бойкую на вид; якорная стоянка и пристань хороши от природы, и надо отдать справедливость князю Потемкину, что он во всем этом обнаружил величайшую деятельность и прозорливость».

Князю был пожалован титул Таврического. Злопыхатели, задохнувшись от зависти, ничего умнее не смогли сочинить, чем сказку о «потемкинских деревнях», суть которой заключалась в том, что все великолепие южных владений светлейшего было лишь игрушкой, причудливой мистификацией, дабы обмануть доверчивую императрицу. И именно глупая эта басня ничтожностью своей явила мощь светлейшего князя Таврического, – они больше ничего не смогли с ним сделать! Не было против него достойного оружия у недругов, ничего не нашлось…

Россия переживала триумф. Триумф, стерпеть который Турция уже не могла…

*

Узнав о начале новой войны, объявленной России Портой 13 августа 1787 года, Сергей Александрович Ошеров пришел в большое волнение. Прожитое всколыхнулось, потянуло снова в бой…

– А Кольку на кого оставлю, ежели что? – рассуждал сам с собой Ошеров.

Да, сына он оставить не мог и, хотя и нелегко это было, погасил свой порыв.

Где-то без него шла теперь война, Суворов защищал Кинбурн, старый друг, главнокомандующий Потемкин благословлял на решительные действия юный черноморский флот. Зоран Милич постоянно писал Ошерову и Сергей Александрович читал его письма вслух Николеньке, а потом, отложив письмо, начинал рассказывать о прошлой войне. Мальчишка слушал восторженно, засыпал отца вопросами. «Будет военным», – решил Сергей Александрович…

*

– Нет!! – вскрикнул Потемкин, схватившись за голову, и со стоном тяжко рухнул на стул. – За что же, Господи?!

– Ваша светлость! – секретарь Попов бросился к князю.

– Оставьте меня! – светлейшего затрясло, и он зарыдал, словно обезумевшая мать, потерявшая единственного сына. Сотрудники князя онемели. Непривычным и страшным явилось для них это зрелище: едва ли не выходящее за пределы разума отчаяние человека сильного, необыкновенного, показывавшего в иных случаях великолепную выдержку и умение владеть собой.

– За что, Боже? – повторял Потемкин, захлебываясь в непривычных для него рыданиях. – Это я… моя вина… Проклятье!

Он вспомнил свой приказ: «Хотя бы всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».

Вот и пропали… Но в чем же его вина, если не турки, а жуткая буря разбила корабли? «Моя вина! Все гордыня моя… Думал, флот черноморский, детище мое, заслуга перед Россией… Так ведь не одного меня караешь, Господи!»

Перехватило дыхание, острая боль спрессовалась в груди. Он застонал, во рту сразу же стало сухо, и он ощутил вкус крови.

– Григорий Александрович, что с вами?! Сердце? – Попов вовремя поддержал его. Потемкин, почти теряющий сознание, сумел собрать последние силы. Он стиснул руками голову и несколько минут сидел, ничего не видя и не слыша.

– Ничего, – прошептал он наконец. – Дай бумагу, чернил…

– Лечь бы вам, ваша светлость, – робко предложил Попов, но под взглядом князя замолчал и поспешил подать чернильницу и бумагу.

«Матушка государыня, я стал несчастлив. Флот севастопольский разбит бурею, остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и, лучше сказать, не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки…»

Рука не слушалась его, и Потемкин попытался собрать в пальцы оставшиеся силы.

«Ей, я почти мертв, я все милости и именье, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлиться. Теперь пишу к графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял, и так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком, но что я вам был предан, тому Бог свидетель».