Когда крепости не сдаются

— Как вас зовут? — спросил Фрунзе. — Я забыл.

— Якимах, товарищ командующий!

— А имя?

— Петр Филиппович! Я из…

— Знаю. Вы из села Строгановки.

— Так точно, товарищ командующий! — радостно крикнул Якимах, — из Строгановки, Таврической губернии…

— Отец жив?

— Живой. Мама померла.

— Когда?

— В сентябре год будет.

— Жаль!

Якимах молчал, грустный. Но радость превозмогала.

— Теперь вы видите, что командир роты вас обманул? — обратился Фрунзе к Лабунскому.

— Вижу.

— Что же это такое?

Лабунский смотрел прямо в лицо своему крушению. Спасти его могла только наглость. И он попробовал.

— Командир телефонной роты Елочкин откомандирован в окружную школу. Его замещает новый человек…

— Елочкин… Я знаю и Елочкина. Да, он не пошел бы на такой… обман, А этот…

Фрунзе взглянул на командира роты. Тот стоял с убитым видом и опущенной головой.

— Этот…

— Разрешите, товарищ командующий, объявить командиру роты благодарность в приказе? — неожиданно сказал Лабунский.

— За что?

— За находчивость! Мол-лодец!!!

— Не сметь! — крикнул Фрунзе, отвернулся и пошел от роты.

Вот теперь уже все пропало. Лабунский хорошо знал: Фрунзе мог извинить любую ошибку, но обмана не прощал никогда. Много раз приходилось наблюдать Лабунскому, как Фрунзе старался победить в себе неприязненное чувство к обманщику, замять память об обмане, затушевать след лжи; но простить он не мог. И в конце концов это становилось ясно как самому Фрунзе, так и обманщику, и даже посторонним наблюдателям, — настолько ясно, что для виновного оставался лишь один выход — уйти. Вероятно, и для Лабунского теперь не было иного пути.

Однако незадачи смотрового дня на этом не кончились…

Бледный солнечный свет все скупее и скупее проливался сквозь матовое небо. На снегу кое-где густовато ложились отблески ртутного цвета. Через площадь тянулись парки и обозы. Фрунзе обратил внимание на ездового в удивительно грязной шинели, не только без хлястика на спине, но даже и без пуговиц, на которых должен был бы держаться хлястик. Капот, а не шинель…

Фрунзе остановил повозку.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — отвечал ездовой.

— Вы меня знаете?

— Говорили нам…

— Значит, знаете, что я командующий?

— Знаю.

— А почему же вы в таком виде? Ведь если у вас дома оторвется от полушубка пуговица, вы ее пришьете?

— Жена, мать пришьет.

— А здесь, на службе, почему не так?

— Да здесь-то зачем? Сносил шинель — другую дадут!

— Вон оно что!

— Дур-рак! — в ярости прохрипел Лабунский.

— Молчать! — крикнул Фрунзе.

* * *

Осенью в Харькове происходил съезд высшего комсостава военно-учебных заведений Украины и Крыма. В день закрытия съезда Фрунзе сказал Карбышеву:

— Завтра в десять собирается постоянное совещание при мне. Не забудьте.

В состав постоянного совещания при командующем входили начальник штаба войск Украины, начальник воздушного флота, инспектора артиллерии, кавалерии и пехоты, начальник инженеров. Не ошибся ли Фрунзе?

— Я не член совещания, товарищ командующий, — сказал Карбышев.

— Вы еще не знаете? Лабунского я отпустил на четыре стороны. И подписал приказ о вашем назначении…

Глава двадцать шестая

Живя в Харькове, Фрунзе бывал чрезвычайно занят. Штаб, Совнарком, постоянное совещание при командующем, редакционный совет, общество ревнителей военных знаний, военно-научные кружки, съезды командного и комиссарского состава, смотры и парады — все это сплеталось в густой хоровод сплошной занятости, в то, что называется — «ни отдыха, ни срока». И только во время изредка предпринимавшихся Фрунзе объездов округа доводилось ему несколько передохнуть между делом. В таких поездках командующего всегда сопровождали начальники и комиссары управлений. Поздней осенью двадцать второго года и Карбышев с Юханцевым оказались в числе сопровождавших. Незадолго до того Фрунзе подписал приказ о назначении Котовского комкором второго кавалерийского. Корпус состоял из двух дивизий — девятой Крымской и третьей Бессарабской. Части корпуса размещались в Бердичеве, Гайсине, Тульчине; штаб — в Умани, О втором кавкорпусе и о его командире рассказывали чудеса. Фрунзе хотел видеть эти чудеса своими глазами. Ехали на Полтаву, Лубны, по разваливающемуся днепровскому мосту на Черкассы и через Христиновку на Умань. Гвоздем путешествия считалась Умань…

Было почти светло, но вагон еще спал, — так по крайней мере показалось Юханцеву, когда он открыл глаза. За окном струились потоки бледной утренней мути, с которой обычно начинаются поздние ноябрьские дни. Вагон подпрыгивал и трясся. Юханцев встал, расправил пятерней спутавшиеся волосы и, распахнув дверь купе, вышел в коридор. Э, нет, он проснулся не первый… Посредине коридора, без гимнастерки, с полотенцем на плечах, стоял Карбышев, широко расставив на живом, как корабельная палуба, полу свои тонкие, мускулистые ноги в черных галифе. В первую минуту Юханцев разглядел лишь напряженную позу Карбышева, — он видел его со спины, — и ужасно удивился. Но как только удивился, тут же все и понял. Карбышев необыкновенно ловко и быстро проходил длинной острой бритвой по своим густо намыленным щекам. Зеркала у него не было, он брился «наизусть».

— Да как же это ты?

Карбышев усмехнулся, роняя мыльную пену с лица на пол и притирая ее ногой.

— Не мешай. Еще на германской в окопах привык.

На станции Христиновка в вагоне появился Котовский и своими гигантскими объемами сразу заполнил узенький коридор. На широкой, как поле, груди его блестели три ордена Красного Знамени; четвертый сверкал на золотом эфесе шашки. После рапорта и представлений быстро выяснились всякие детали. Штаб второго кавкорпуса стоял за пятнадцать километров от станции, в лесу, близ кирпичного завода. Котовский и его начальник штаба привели за собой в Христиновку дюжину отборных коней. Свита Фрунзе состояла из одиннадцати человек.

— Точка в точку, — говорил Котовский, — доедем — не заметим, одно удовольствие…

Фрунзе подошел к окну и, улыбаясь, смотрел на красавцев-коней, короткошерстных, гладких, с аккуратно подстриженными гривами и хвостами, с горячими тонкими ногами, благородными горбатыми мордами. Фрунзе любил животных, особенно собак и лошадей. И хорошую лошадь предпочитал самой хорошей машине.

— Одно удовольствие, — говорил Котовский, оглядывая харьковских штабников просительно-ласковыми, черно-сладкими глазами, — а? Товарищи?

Фрунзе спросил:

— Все ездят верхом?

— Все, все…

Но выражение лиц у многих изменилось. Карбышев прикинул. Из двенадцати человек едва ли нашлось бы и пятеро настоящих ездоков. Он подумал о Юханцеве: «А этот?»

— Сейчас Котовский покажет прыть, — тихонько сказал он Юханцеву, — выйдет у тебя, комиссар?

— Выйдет, — неуверенно отвечал Юханцев.

— Смотри!

И он пристально оглядел комиссара, словно взвешивая и оценивая в его прочной фигуре что-то видимое только ему одному. Фрунзе вышел из вагона. Красноармейцы подводили лошадей. Командующий, Котовский и начальник штаба корпуса выехали вперед. Сзади потянулись остальные. Котовский оглянулся.