Когда мы встретимся вновь

Очевидно, этот вполне логично все объясняющий и, что еще более важно, незамедлительно последовавший ответ, как и спокойное и естественное поведение Нила, убедили графа в его правдивости.

– Понятно, – разочарованно пробормотал он и, откинувшись на спинку кресла, тяжело вздохнул. – Очень жаль. Крис ушел из дома восемнадцать лет назад. С тех пор нам не было ничего известно о его судьбе, пока месяц назад не пришло похоронное письмо, но там сообщались лишь дата и место смерти. Я очень надеялся, что вы сможете рассказать мне хоть что-нибудь о нем. Где он был все эти годы? Чем занимался? Почему он вообще ушел вот так, не сказав ни слова? Я знаю, что незадолго до своего исчезновения он сильно повздорил с отцом. Правда, мне трудно даже предположить из-за чего именно. Крис никогда не говорил о своих спорах с отцом. Да, впрочем, это никого особенно и не удивляло. Они часто ссорились. Порой из-за таких пустяков, что становилось просто смешно. Наверное, оттого, что были очень похожи. Оба властные, вспыльчивые, гордые и так невыносимо упрямые, что иной раз хотелось схватить их, встряхнуть, как следует, и кулаками вбить в них хоть маленькую толику разума и терпимости!!! Но, увы. Про таких говорят: «Горбатого могила исправит». Хотя, по-моему, таких непримиримых гордецов не исправит уже ничто, даже могила. И то, что произошло восемнадцать лет назад, лишь подтверждает это. Как бы то ни было, их ссоре никто особенно не удивился. Просто сочли очередной вспышкой. Думали, покипят немного – и все снова вернется на круги своя, как бывало раньше. Никто даже внимания не обращал на эту размолвку, пока Крис не исчез. Лишь тогда мы поняли, что произошло что-то серьезное. Гораздо серьезнее, чем их обычная ссора. Но вопросов, разумеется, никто задавать не стал. Не осмелились. А меня тем более никто не потрудился поставить в известность о том, что происходит. Даже о том, что Крис исчез, я узнал, лишь подслушав разговор горничных. Так же я узнал и том, что незадолго перед этим у него было очередное столкновение с отцом. Из-за чего – не знал никто. Но я до сих пор помню искаженное гневом и беспокойством лицо отца… Он пришел в такую ярость, что запретил упоминать даже имя Криса. Естественно, никто не осмелился его ослушаться. Никто, кроме меня. Но кто станет отвечать на вопросы восьмилетнего мальчишки, а тем более вопреки приказу графа? Нет, окружающие отделывались невнятным бормотанием, меняли тему или просто молчали. К тому же, как я выяснил много позднее, никому ничего толком и не было известно. Кроме отца. Но никто не был особенно обеспокоен происшедшем. Окружающим даже в голову не приходило, что Крис может бросить все и вся и исчезнуть. В конце концов, он был старшим сыном, наследником громкого титула и большого состояния, да и, что там говорить, всеобщим любимцем. Поначалу думали, что это просто бездумный импульсивный выверт обиженного молодого человека. Позерство. Дескать, проветрится, одумается и вернется. Но он не вернулся. Со временем отец успокоился, но по-прежнему не желал разговаривать о брате. Хотя и беспокоился, – Жак-Франсуа чуть усмехнулся, взгляд черных глаз затуманился воспоминаниями. – Он искал его. Но Крис словно сквозь землю провалился. Поиски так и не увенчались успехом. Полное отсутствие каких бы то ни было следов. Это было странно и необъяснимо. В конце концов, все заговорили о том, что, вероятно, Криса уже нет в живых. Сначала об этом шептались с опаской, но постепенно стали говорить открыто, как о вполне очевидном и подтвердившемся факте. Разумеется, при отце об этом не упоминалось. Никто не желал испытать на себе его гнев, – Жак-Франсуа снова усмехнулся. – Он умел внушить людям страх. Его боялись до самого последнего дня. Даже когда у него уже не было сил встать с постели. Поэтому все свято блюли его давний запрет – не упоминать даже имени своенравного старшего сына, посмевшего ослушаться отца. Так что отец ничего не знал об этих слухах. Он до самого последнего мгновения верил, что Крис жив. Как и я, – помолчав, с горечью добавил граф и расстроенно тряхнул головой, но тут же снова взял себя в руки и, посмотрев на Нила, виновато улыбнулся. – Прошу прощения. Вам, наверное, совсем неинтересны наши семейные дрязги двадцатилетней давности. Просто я был очень привязан к Крису. Впрочем, его любили все. Но я… Я восхищался им и очень хотел быть похожим на него. Он был замечательным старшим братом. Мне было восемь, когда он исчез, но я как сейчас помню его. Особенно его улыбку. Она словно зажигала его глаза. Как-то Просперо – один из старых слуг – обмолвился, что когда Крис улыбался, то становился очень похожим на мать. Не знаю, правда это или нет. Я совсем не помню маму. Она умерла от воспаления легких, когда мне было три. И я не видел ни одного портрета или хотя бы просто рисунка, где бы она была изображена улыбающейся, – Жак-Франсуа снова замолчал, глядя прямо перед собой застывшим пустым взглядом, так похожим на обычный взгляд Креста, что Нилу стало не по себе. Ему снова показалось, что он разговаривает с самим Крестом, а не с его младшим братом. И вдруг Нил совершенно четко и явно ощутил его присутствие, как если бы тот действительно находился сейчас в этой комнате и стоял рядом. Странное и почти неуловимое ощущение коснулось сознания, окутав его знакомой аурой загадочности, силы и властности, невидимым ветерком пронеслось по коже, отозвавшись холодной дрожью и покалыванием, словно в тело внезапно вонзились тысячи мелких, острых иголок. Но тут граф заговорил снова, и наваждение рассеялось, словно дым. – Может быть, внешне Крис и был чем-то похож на мать, но в остальном он был точной копией отца. После смерти отца я много думал о том, что произошло. Пытался понять, почему все так получилось. И, как мне кажется, понял. Все дело именно в этом. В том, что Крис был слишком похож на отца. Слишком, чтобы они могли спокойно жить рядом. И виноват в этом был отец. Гордыня… – граф горько усмехнулся. – Он воспитывал нас по своему образу и подобию, словно пытался создать второго себя. Не знаю, как насчет меня, но с Крисом у него это получилось замечательно. Отец им очень гордился, хотя и никогда не признавался в этом. Он был сторонником строгого воспитания, считая похвалу ненужным излишеством, которое лишь портит детей. Я вовсе не хочу сказать, что он не любил нас или был жесток. Ни в коем случае. Любил. Но по-своему. Как умел. Все, что он делал, он делал ради нашего блага. По крайней мере, он был твердо в этом убежден. Но беда в том, что, пытаясь сделать нас счастливыми, он забывал самое главное – спросить, чего хотим мы. Он не был эгоистом. Просто верил, что только он знает, что для нас хорошо, а что – плохо. Наши желания в расчет не брались. Полагаю, отец бы очень удивился, узнав, что у нас вообще есть какие-то желания, а тем более собственное представление о счастье, отличное от того, которое он считал единственно возможным и приемлемым. Но даже если бы он узнал об этом, то наверняка счел бы все это глупостью, пустой ребяческой блажью. Он жил в своем замкнутом мирке, где все мы были лишь марионетками, которые должны были подчиняться его воле. Где все обязано было быть и было так, как он хотел. Он даже мысли не допускал, что может быть иначе. Впрочем, оставим это. Как говориться, о мертвых – или хорошо, или ничего. Каким бы он ни был, он был неплохим человеком и достойно прожил жизнь. Много достойнее, чем другие. Он совершил лишь одну ошибку: захотел уподобиться Богу, вершащему судьбы окружающих по своему желанию. Одна-единственная, но огромная и непростительная ошибка. И он жестоко поплатился за нее уже при жизни, хотя вряд ли кто-то догадывался об этом. Если у меня и остальных обитателей замка и даже городка не хватало мужества противостоять отцу, то Крису это удавалось просто блестяще. Как я уже говорил, они были очень похожи. Не только внешне, но и характерами. Крис был таким же сильным, безумно упрямым, а временами – просто упертым и бескомпромиссным. Но ко всему этому он еще обладал железной волей и горячим нравом. Опасное сочетание. Если он что-то решал, то его невозможно было переубедить или заставить свернуть с намеченного пути. А когда он злился, то становился абсолютно неуправляемым и способным на любой импульсивный, а иногда и совершенно безумный поступок, хотя впоследствии зачастую жалел о своих выходках. Может быть, и в тот раз все было именно так. Он разозлился, сбежал из дома, а потом пожалел об этом, но гордость и упрямство не позволили ему вернуться. Может быть. Кто теперь скажет? Поначалу отец очень терпеливо относился к его выходкам и непослушанию. Я бы даже сказал – со снисходительной усмешкой. Как к своеобразной забаве. Развлечению. Иногда мне начинало казаться, что он очень доволен сопротивлением Криса, а порою просто провоцирует его. Уверен, в душе он гордился выходками Криса, видя в них проявление силы, воли, гордости. Всего того, что он так старался воспитать в нас. Но со временем сопротивление Криса становилось все сильнее, явнее и нетерпимее. Он отказывался жить в стальных тисках правил и ограничений, которые установил отец. Отца же начало выводить из себя его непокорство и откровенное пренебрежение всеми правилами, которые тот считал незыблемыми основами жизни, не подлежащими обсуждению и сомнению, а лишь беспрекословному исполнению, как церковные догматы. Мне кажется, отец просто начал понимать, чем были чреваты своеволие, упрямство и горячий нрав его старшего сына. Их споры становились все более яростными, пока в один прекрасный день коса не нашла на камень, и… все рухнуло. Теперь я понимаю, что рано или поздно это должно было произойти – два льва не могут жить на одной территории. Уже тогда, когда Крис был еще совсем юношей, им было тесно под одной крышей. Один из них должен был уйти. И Крис ушел. Теперь я понимаю, что этот исход был предопределен изначально. Мне неизвестно, что именно послужило поводом к той ссоре, которая стала последней каплей и решила все. Но я точно уверен, что даже если бы именно этого повода не было, нашлась бы другая причина, но итог, в конце концов, был бы тем же. Это был лишь вопрос времени. Впрочем, теперь все это не имеет значения. Крис ушел. Отец потерял его. Потерял сына, которым так гордился и которому надеялся однажды передать имя, состояние, положение и все прочее, чем обладал наша семья, и упокоиться в мире с чувством выполненного долга, сознавая, что оставил великое наследие древнего рода де Ла Вреньи в руках достойного наследника. И вдруг все рухнуло. Все, что он создавал и лелеял долгие годы и с чем были связаны все его планы и надежды, в одно мгновение разлетелось вдребезги. И только потому, что сын оказался слишком похож на отца. Ирония судьбы. Думаю, это и сломило его. Исчезновение Криса и сознание, что именно он и только он виноват в том, что все так получилось, хотя он и отрицал это до самого последнего мгновения. Отец умер спустя четыре года после ухода Криса. Но за все эти четыре года он ни разу ни с кем не заговорил о нем и даже не произнес его имя. Он был очень упрям. И очень горд, – Жак-Франсуа замолчал, задумчиво и хмуро глядя куда-то прямо перед собой. Нил тоже молчал. У него было такое чувство, что, погрузившись в воспоминания, граф совершенно забыл о его присутствии и говорил уже скорее сам с собой. И тот факт, что Жак-Франсуа рассказал эту семейную драму, разыгравшуюся много лет назад, которую, к тому же, столько лет хранили в тайне, ему, незнакомому человеку – ведь он впервые видел Нила и ничего не знал о нем – являлось живейшим тому подтверждением. Но Нил не сказал ни слова и молча ждал. Секунды текли своим чередом. Наконец граф едва заметно вздрогнул и, подняв голову, посмотрел на молодого человека так удивленно, словно только сейчас заметил его присутствие. – Прошу прощения, – растерянно пробормотал он. – Я, верно, наскучил вам своими историями двадцатилетней давности? Вам это должно быть неинтересно.

– Отнюдь, – невозмутимо возразил Нил и чуть улыбнулся. – Нам всем иногда нужно выговориться. Просто поговорить с кем-то, пусть даже с совсем незнакомым человеком, чтобы освободиться от груза эмоций, воспоминаний или чтобы просто разобраться в происходящем вокруг, а, быть может, в самом себе. Но, к сожалению, не всегда мы находим время, чтобы сделать это, или, что еще более важно, человека, готового нас выслушать. Все вокруг становится проще и яснее, если выразить это словами, – заметив удивление, отразившееся на лице графа, Нил понимающе улыбнулся и пояснил. – К сожалению, это не мои слова. Они принадлежат вашему брату. Вы так тепло говорили о нем. Чувствуется, что он был вам очень дорог.

– Да, – согласился Жак-Франсуа и, усмехнувшись, покачал головой. – Очень. Я тяжело пережил его уход. Никак не могу понять: почему он так поступил? Ушел, не сказав ни слова. Не прощаясь… Словно я и все остальные для него ничего не значили. Какое-то время я даже злился на него. Глупо, я знаю. Но тогда, в восемь лет, мне так не казалось. Я был обижен и ужасно зол. И ничего не хотел знать. И лишь позже, когда я стал старше, начал понимать, почему он так поступил. Наверное, окажись я на его месте, то сделал бы точно так же: ушел, не сказав никому ни слова. Так проще и легче. И для того, кто уходит, и для тех, кто остается. Прощание лишь усиливает боль и тоску расставания. Да и что он мог сказать? Нередко мы сами не знаем толком, почему и зачем поступаем так или иначе, не говоря уже о том, чтобы объяснить окружающим причины наших поступков. А прощание… Что ж… Иной раз сказать «прощай» – это простое короткое слово – едва ли не самая сложная вещь в жизни. Вероятно, так чувствовал себя и Крис, когда уходил. А быть может, не хотел все усложнять. Тяжело расставаться с теми, кто тебе дорог. Смотреть в их лица и понимать, что видишь их в последний раз. Видеть их боль и слезы, знать, что причина этому – ты, и в то же время понимать, что иного пути нет. А быть может, он боялся, что ему помешают. Вне всякого сомнения, узнай отец о планах Криса, он бы не позволил ему уйти. И один Бог знает, чем бы это закончилось, так что, может, оно и к лучшему, что все так вышло. Не знаю, как сложилась его жизнь, но если бы он не ушел тогда, то, вероятно, ушел бы позже, или отец в конце концов сломил бы его. Кроме того, то, что он не попрощался, дало мне надежду, что когда-нибудь он вернется. И все эти годы я жил этой надеждой. Прощание же означало бы, что мы больше никогда не увидим его. Прощание – это конец. Точка в конце предложения, после которой ничего нет и никогда не будет. Поэтому сейчас я даже благодарен ему за то, что он ушел вот так, тихо, не говоря никому ни слова и не омрачая наши и свои воспоминания горечью прощания. Он оставил нам надежду. Надежду, что однажды он вернется. И он вернулся. Не так, как я надеялся, но все же вернулся.

– Мне очень жаль, – тихо произнес Нил.

– Да, – по губам графа скользнула призрачная грустная улыбка. – Мне тоже очень жаль. Но ничего уже не изменишь. Все есть так, как есть. Отца больше нет. И Криса тоже. Кто прав, кто виноват – больше не имеет значения. С мертвых не спросишь. Пусть покоятся в мире. Спасибо вам, мистер Лэганн.

Брови Нила поползли вверх, а в глазах отразилось бесконечное удивление.

– За что?

– За возможность поговорить о брате, – Жак-Франсуа улыбнулся. – Вы не поверите, но за восемнадцать лет я впервые вот так спокойно и открыто говорю о нем.

Изумление на лице Нила сменилось откровенным неверием и замешательством.

– Вы правы, – пробормотал он. – В это трудно поверить.

– И, тем не менее, это так. Я уже говорил, что отец запретил даже упоминать его имя. Слуги? Слуги в этом доме всегда были хорошо вышколены. Даже сейчас, после стольких лет со смерти отца, мне не удается вытянуть из них ни слова, кроме односложных убогих ответов вроде «да, ваша светлость» или «нет, ваша светлость», какой бы вопрос я ни задал. Словно молчаливые тени, исполняющие приказания. Да и большинство теперешних слуг появились в этом доме уже после исчезновения Криса. Беседовать с горожанами? Что они могут знать о моем брате, чего не знал бы я? К тому же, я не уверен, что беседа получилось бы, даже если бы я и попытался поговорить с кем-нибудь из них. Отец внушал страх не только слугам. Его уже больше десяти лет нет в живых, а у горожан до сих пор при моем появлении дрожат колени и язык заплетается. О каком разговоре может быть речь, если даже на простое приветствие они отводят взгляд, бормочут нечто нечленораздельное и спешат пройти мимо, словно я их сейчас ударю?!! – в голосе графа послышалось недовольное раздражение, и он досадливо поморщился. – Да если бы я только упомянул имя Криса в присутствии кого-нибудь из них, почти уверен, что у этого человека моментально отнялся бы язык или он упал бы в обморок, или у него случился бы сердечный приступ! А ведь Криса любили в Лавферезе. А теперь ведут себя так, словно он не сбежал из дома, а убил кого-нибудь. Словно он – преступник!!! – на этот раз в голосе Жака-Франсуа послышалось яростное возмущение, почти гнев, и… обида. Он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и покачал головой. – Ладно, оставим. Что толку теперь об этом рассуждать? Кроме того, действительно, что могут знать горожане о Крисе? Отец не любил выставлять семейные дела напоказ. Уверен, он позаботился о том, чтобы то, что произошло, по возможности осталось в тайне. Кроме того, у окружающих своих проблем полно. Кому есть дело до сбежавшего из дома графского сына? К тому же, многие наверняка решили, что это всего лишь красивый жест, а потом завертелось, забылось. Жизни пошла своим чередом, и всем стало не до этого. Началась война. Я даже не уверен, что кто-то из горожан еще помнит, что у старого графа был старший сын, не говоря уже о том, каким он был или как его звали. Хотя… Был один человек, – голос Жака-Франсуа снова стал тихим и задумчивым, а взгляд затуманился воспоминаниями. – Ее звали Антуанет. Дочь бывшего городского доктора. Я плохо ее помню. Мы почти не общались. Крис был влюблен в нее. И, судя по всему, это было очень серьезно, потому что даже отец был обеспокоен их отношениями. Крис был очень красив, обаятелен, к тому же, он был наследником громкого титула и огромного состояния. Все местные красавицы весьма благоволили ему. Стоило ему только пальцем поманить – и он мог получить любую из них. Вероятно, он не раз этим пользовался. Но отец никогда не обращал внимания на его увлечения, смотрел на них сквозь пальцы, как на проявления бурной молодости. До тех пор, пока Крис не влюбился в Антуанет. Я сам слышал несколько раз, как они ссорились из-за нее. Отец требовал, чтобы он прекратил встречаться с ней. Полагаю, отец рассчитывал, что Крис женится на женщине, равной ему по социальному положению. У отца было стандартное для нашего круга отношение к браку, как к сделке, целью которой является объединение состояний, титулов, установление связей и в которой чувства не имеют никакого значения. А Антуанет была всего лишь дочерью городского врача, не обладающей ни положением в обществе, ни богатством, ни связями, ни титулом, а значит, по мнению отца, совершенно не подходила на роль графини и продолжательницы древнего и знатного рода де Ла Вреньи. Но Крис проявил свое всегдашнее упрямство и продолжал ухаживать за ней. Отец был в ярости. Они сильно поссорились. Очень сильно. Так сильно они не ссорились еще никогда. А спустя несколько месяцев произошла еще одна ссора, после которой Крис исчез. Очевидно, отец был так зол на бедную девушку, что запретил мне даже близко подходить к ней, не то что разговаривать. В то время я еще не смел его ослушаться, хотя иногда наблюдал за ней издалека. Мне показалось, что она была очень расстроена исчезновением Криса. Впрочем, я могу и ошибаться, я прочти не знал ее. К тому же, и Антуанет, и Крис были очень молоды. А потом она уехала. Ее отец сказал, что она отправилась учиться в Париж. После этого я видел ее всего раз, спустя десять лет. Она приезжала на похороны своего отца, и мы случайно встретились на улице. Она была в трауре и выглядела такой грустной, бледной и измученной, что мне не хватило мужества заговорить с ней о Крисе. К тому же, быть может, она не хотела вспоминать о нем, да и момент был явно неподходящим. В общем, мы поприветствовали друг друга и… разошлись. Больше я ее не видел. По слухам, она вернулась в Париж. Я ничего не знал об Антуанет до тех пор, пока месяц назад отец Филипп, священник нашей городской церкви, не обратился ко мне со странной просьбой. Он попросил разрешения похоронить тело Антуанет Делакруа рядом с телом Криса. Признаться, я был несказанно удивлен. Просто ошарашен. Выяснилось, что Антуанет работала медсестрой в военно-полевом госпитале и погибла во время налета, когда они перевозили раненых. В похоронном письме говорилось, что ее последним желанием было, чтобы ее похоронили рядом с Крисом. Очевидно, она все-таки любила его. И они оба воевали. Может быть, они все же встретились? Наверное. Ведь Крис умер в военно-полевом госпитале. Да и, судя по последнему желанию, Антуанет знала, что брата уже нет в живых и что он похоронен здесь. Как бы то ни было, я не видел причин для отказа. Тем более, что это было последнее желание. Да и Крис любил ее. По крайней мере, когда-то. Так что теперь они покоятся рядом на городском кладбище.

– На городском кладбище? – удивленно переспросил Нил.

– Да, – подтвердил Жак-Франсуа, бросив на него недоуменный взгляд. – А что вас так удивило?

– Да нет. Ничего. Просто обычно представителей знатных семей хоронят в семейных склепах.

– А-а… – понимающе протянул граф и улыбнулся. – Верно. Но Крис ужасно не любил наш семейный склеп. Помню, он частенько говорил, что обязательно завещает, чтобы его похоронили где-нибудь в другом месте. Где угодно, но только не в этом каменном колодце, – при упоминании каменного колодца сердце Нила нервно ёкнуло, а перед глазами мелькнули холодные серые стены Сент-Джеймса. Он вздрогнул и невольно поежился. К счастью, Жак-Франсуа был так поглощен воспоминаниями, что не заметил его странного поведения, – …и, желательно, под открытым небом, – продолжал между тем граф. – Поэтому я принял решение похоронить его на городском кладбище, как он и хотел, а не в семейном склепе. Признаться, мне и самому не очень-то хочется покоиться в этом мрачном колодце под тяжеленной мраморной плитой, даже в окружении своих славных предков.

Усилием воли отогнав неприятные воспоминания, Нил заставил себя сосредоточиться на словах графа.

– Так значит Кре…- вовремя спохватившись, он моментально поправился. – Кристиан-Пьер похоронен на городском кладбище? Жаль, что я не знал этого раньше, а то сразу бы направился туда и не стал вас беспокоить.

– Ну что вы, – возразил Жак-Франсуа в самой что ни на есть великосветской манере, исполненной вежливости и витиеватого изящества. – Никакого беспокойства. Наоборот, я очень рад нашей встрече, – он замолчал, чуть прищурившись, внимательно и задумчиво посмотрел на Нила и внезапно попросил. – Расскажите мне о Крисе.

Нил бросил на него недоуменный взгляд и нахмурился.

– Я уже говорил, что мы были почти не знакомы.

– Я не об этом. Каким он был, когда вы познакомились?

– Хм-м, – чуть склонив голову, Нил задумчиво посмотрел поверх его плеча в синеющее за окном небо. – Каким он был? Даже не знаю, – наконец пробормотал он. – Он был…необычным. В солдатской форме и в шинели, с винтовкой руках он смотрелся странно. Ни к месту. Как орел, случайно залетевший в курятник. Теперь, когда я знаю, кем он был на самом деле, я понимаю, почему. Но тогда… Тогда это производило просто ошеломляющее впечатление. Казалось бы, он ничего такого особенного не делал и не говорил. Вел себя так же, как мы, ел из общего котелка, сидел у костра, спал на земле, воевал. Разве что был более молчалив и замкнут, словно сторонился. Он редко разговаривал, еще реже смеялся, все больше сидел в стороне, глядя в небо, или чистил винтовку. Хотя у меня сложилось впечатление, что это было непреднамеренно. Просто привычка. Всегда спокойный, невозмутимый, уверенный в себе. Казалось, его ничто не могло удивить, вывести из себя. Но именно из-за этого у окружающих рождалось ощущение, что он относится к ним с высокомерным презрением, и его старались избегать. Кроме того, у меня сложилось впечатление, что он всегда был… – Нил замялся, подбирая слово, – …напряжен и замкнут не только снаружи, но и внутри. Словно в ожидании удара. Его просто невозможно было застать врасплох. Он даже просыпался мгновенно. Он никогда не нервничал и не суетился. А в бою иногда казался таким равнодушным, словно ему был неведом страх. Он относился к бою… нет, вообще к войне, с каким-то снисходительно-насмешливым презрением и равнодушием, как к какой-то игре. Словно ему было все равно, останется он в живых или погибнет. Но при всем при этом он, безусловно, был смел и… честен. Да, именно честен. Кре… Кристиан-Пьер никогда не лгал ни себе, ни другим, – разумеется, это было не совсем правдой: Нил действительно не помнил, чтобы Крест хоть раз опустился до лжи, но понимал, что причина этого крылась вовсе не в заботе о его чести или мнении других, а скорее в том, что он не видел в этом необходимости. Но Жаку-Франсуа знать об этом и о многом другом, что касалось его брата, о том, каким он был и почему он таким стал, и о его жизни вдали от этого дома было совсем не обязательно. – Ему можно было верить, – продолжил Нил. – И на него можно было положиться в трудную минуту. Вот, пожалуй, и все. Как я уже говорил, мы слишком мало были знакомы, хотя иной раз именно там, в окопах, под градом пуль, ты за считанные секунды узнаешь о человеке больше, чем смог бы при иных обстоятельствах, даже если бы прожил с ним рядом всю жизнь. Все самое сложное, скрытое глубоко внутри, моментально становится там простым, ясным и явным. На войне учишься быстро узнавать цену тем, кто находится рядом с тобой, потому что зачастую от этого зависит твоя жизнь.

Нил замолчал, лихорадочно прокручивая в мыслях сказанное и пытаясь определить, не сболтнул ли он чего лишнего. Он очень надеялся, что описание, которое он дал Кресту прозвучит достаточно мягко и расплывчато, словно нарисованное небрежными хаотичными мазками краски на огромном холсте. Словно они действительно были едва знакомы. Очевидно, ему это удалось, поскольку Жак-Франсуа не стал больше задавать вопросов, а лишь тяжело вздохнул.

– Понимаю. Спасибо за рассказ, месье Лэганн. Это немного, но все же лучше, чем ничего. Судя по вашим словам, Крис очень изменился за эти годы. Наверное, у него была нелегкая жизнь. Жаль, что он не смог победить свою гордость и вернуться. Очень жаль. Я так надеялся. Даже после стольких лет, когда все вокруг были уверены, что он погиб. Сообщение о его смерти стало для меня сильным ударом. Говорят, самое страшное в жизни – это неизвестность. Может быть, так оно и есть, но бывают случаи, когда не знаешь, что лучше: неизвестность, в которой есть пусть маленькая и слабая, но все же надежда, или такое вот известие, после которого надеяться больше не на что. Впрочем, все эти философские рассуждения теперь бессмысленны. Крис мертв – и ничто не может это изменить, – граф снова вздохнул и посмотрел на Нила. – Если я правильно понял, вы хотите навестить могилу Криса, не так ли?

– Да, – согласился Нил.

– В таком случае, не будете возражать, если я составлю вам компанию? К тому же, кладбище старое и довольно большое… Боюсь, без помощи вам будет сложно найти его могилу.

– Буду весьма признателен, – в голосе Нила прозвучали нотки сдержанной, но искренней благодарности.

– Хорошо. В таком случае, быть может, мы сначала пообедаем, а потом отправимся на кладбище? Вы ведь с дороги и наверняка голодны.

Нил задумался на мгновение, а затем покачал головой.

– Нет, благодарю вас. Дело в том, что мне нужно как можно скорее вернуться в Марсель, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд графа. – Корабль, на котором я возвращаюсь в Америку, уходит в воскресенье, но до своего отъезда я должен разузнать о судьбе еще одного моего товарища. Я планировал покинуть Лавферезе сегодня же, вечерним поездом. Так что, если вы не возражаете, то я хотел бы отправиться на кладбище немедленно.

– Что ж… – Жак-Франсуа разочарованно вздохнул, но не стал спорить. – Как пожелаете. Я только возьму плащ.