Когда охотник становится жертвой

— Отчим меня насиловал. — Немного искренности в ответ на его искренность. Хуже чем сейчас точно не будет. Да и ей тоже не с кем больше поговорить. Ей не с кем было поговорить, даже когда она была на свободе. — С пятнадцати лет. Дважды в неделю. У себя в кабинете. Девственность мою не трогал. Другие места… использовал. А потом вёл меня в душ, мыл. Сам. Везде. Чтобы никаких следов. Чтобы я не додумалась заявить…

— И ты мне про справедливость говоришь. Да его кастрировать надо! И оставить так, чтобы сдыхал медленно. Чтобы язык свой, сука сожрал, от боли! — Коул вскакивает на ноги, начинает мерить шагами комнату, словно это её признание задело его за живое. Александра не ожидала от него такого. Не ожидала, что кого-то ещё так заденет её беда. — Разве ты не хочешь его наказать? Нормально наказать, а не через эту всю хуйню судебную?

— Хочу, ещё как! Но я хочу по закону. По закону, понимаешь?! — она встаёт на ноги следом за ним, чтобы быть на равных. Чтобы убедить его в своей правоте.

— Да бля, он же отмажется сто раз!

— Я не верю, что всё кругом прогнило. Я верю, что есть ещё честные политики и честные копы.

Коул останавливается прямо напротив, смотрит ей в глаза, будто пытается понять, глумится она или думает так на самом деле. Маккормик отдаёт себе отчёт в том, что её пламенная речь для него — детский лепет, наивная до смеха. Как много он вообще в жизни видел честных людей? А она? И почему она всё ещё упрямо продолжает верить в справедливость? В настоящую, не в ту, которая насаждается насилием и кровью, а в настоящую, честную и законную. Праведную.

— В единорогов на радуге ты тоже веришь? — хмыкает Коул, тормозит у стола, чтобы хлебнуть пива прямо из горла. У него на шее, прямо под кадыком, выбит человеческий глаз в причудливом обрамлении цветных узоров. Маккормик вспоминает, как отрабатывала с тренером удары в шею. Шея — одно из самых чувствительных мест. Наверное, бить тату было адски больно. А сколько их у него? Десяток, два? Сколько же он вытерпел боли?

— Мне мало его смерти. Порой смерть — это слишком просто, понимаешь? — и он понимает, Александра видит это по его помрачневшему взгляду. Наверное, тот, кто виновен в смерти его друга, отделался слишком легко. Для Бреда Маккормика смерть — слишком простое наказание. А вот настоящая справедливость… — Я хочу, чтобы все, весь мир узнал, кто он на самом деле. Я не позволю ему меня сломать. Я не стану такой же…

— Как я? — невесело хмыкает Коул, сминает пустую банку в кулаке и прицельно бросает её в мусорное ведро.

— Как он.

Очевидно, он считает себя не лучше её отчима. Очевидно, Коул считает, что и он, и Данэм, и Бред Маккормик слеплены из одного дерьма. Они на одной стороне по факту — стороне, противоположной закону, противоположной её понятиям о честности и справедливости, но Александра не может связать вместе одно с другим. Коул не похож на них. Он другой. Он вступил на свой путь не по желанию, а по отсутствию выбора.

Кажется, Александра думает слишком громко, и может, пораженная своим открытием, слишком восторженно смотрит. Коул открывает было рот, чтобы возразить, но сбивается на полуслове. Алекс понимает, что расстояние между ними не больше ладони, и это её не пугает. Совсем не пугает.

— Ща свет включу, — прокашлявшись, Коул отмирает, опускает глаза, делает шаг назад, бьёт ладонью выключатель на стене. Тусклый, желтоватый свет лампочки прогоняет иллюзию, иллюзию доверия и какого-то необъяснимого притяжения, а трель телефонного звонка выбрасывает её в реальность пинком под зад. Александра плохо понимает, что только что произошло. Не иначе, как у неё от страха поехала крыша. Выставить преступника едва ли не героем — на это способна только двинутая на всю голову мазохистка.

— Брат, — кратко поясняет он, зло отбрасывая телефон в сторону. — Я спалился на камерах, нельзя мне пока на улицу высовываться. Так что, принцесса, мы теперь оба заложники.

Коул плюхается на диван и открывает ещё пива. Похоже, сегодня он уже никуда не уйдёт.

***

— Милая, я пять дней взял на работе. Давай съездим куда-нибудь, развеемся?

Кайл возвращается с работы в явно приподнятом настроении. Он бросает сумку с униформой прямо на пол, идёт на кухню, гремит сковородкой, где остывает ужин, который Кали приготовила час назад, шарахаясь по квартире, словно в тумане. Она и сейчас в этом тумане, будто дым от пожарища навсегда въелся ей в кожу, а эта возня на кухне и голос Кайла, какой-то слишком громкий в привычной, рассеянной тишине, раздражают. В голове мутно от покерных комбинаций — весь день Кали тренировалась, играя онлайн на виртуальную сотню баксов, которую вручила ей администрация сайта за регистрацию. Она поставила себе задачу сохранить хотя бы половину. В покере нужно быть нехилым математиком и страгегом или везучим дураком. Кали понятия не имела, к какому типу отнести себя. Расчёты всегда давались ей хорошо, но, как выяснилось, недостаточно, а уж везунчик из неё, судя по последним событиям, так себе.

— Ты думаешь, это хорошая идея? — Кали с трудом заставляет себя оторваться от созерцания своей комбинации — две двойки и туз — на фоне въедливого красного сукна. Чертовски болят глаза. — В такое время? — Они оба на мели, и этот нездоровый оптимизм не вызывает у неё ничего, кроме недоумения. Кайл выходит из кухни с деревянной ложкой для помешивания в руках, ест прямо с неё. Наверное, голодный, как собака, а она даже не накрыла стол…

— Кали, деньги у нас ещё будут, а вот времени…

Кали вдруг понимает, что настолько погрязла в себе, своих проблемах, своей лжи и недомолвках, что забыла, когда в последний раз смотрела ему в глаза. Когда в последний раз говорила с ним не на отвали, когда слушала его не в пол-уха, когда спрашивала, как у него дела. Забыла, как много он значит для неё. Ещё эти чёртовы перепады настроения — она то огрызалась на него, то игнорировала, да и виделись они в последние дни редко. Он не заслуживает её такую — равнодушную, отстранённую, озлобленную. Он ни в чём не виноват перед ней. Рейес захлопывает крышку ноутбука, молча покидает тур — теряет ставку в двадцатку, да и чёрт с ней. Есть нечто гораздо важнее.

— Куда-нибудь, это куда? — она встаёт с дивана и топает на кухню следом за ним, открывает холодильник, достаёт утренний салат, соус, ставит чайник. Заставляет себя улыбнуться. Она, кажется, разучилась этому, оттого улыбка выходит кислой, неестественной.

— Тахо. Давно хотел туда. Ты как на это?

— Ты знаешь, мне всё равно, лишь бы с тобой, — Кали пожимает плечами, садится рядом, наливает себе кипяток и макает в него чайный пакетик с отвратительно химическим запахом черники. Странно, раньше ей нравилось.

— Знаю, поэтому забронировал домик, — Кайл кладёт на стол буклет, лукаво щурит глаза, чуть наклонив голову. Кали замечает, что у него исхудало лицо, что у него усталый взгляд, и веселье его какое-то нервное, напускное. Совсем, как её у неё.

— Хитрая ты задница, — Кали легонько бьёт его прихваткой по плечу. — Когда едем?

— Сегодня. Туда от нас часов восемь на машине. К вечеру будем там.

Неожиданно. У Кали чувствует, как у неё вытягивается лицо от удивления. Планы, которые она так тщательно вынашивает и так тщательно скрывает от него, отодвигаются минимум на пять дней. Чертовски не вовремя. Кали судорожно пытается найти весомую причину для отказа, но голова, как назло, ни черта не варит.

— Ты же после ночной… — и выглядит он не очень, но даже в таком неважном состоянии Кайл пытается что-то делать для неё. Для них.

Кали чувствует, будто на горло что-то давит. Она трогает руками шею, пытается снять, разгладить это ощущение. Хочется плакать. Хочется бросится к нему в объятия, спрятаться у него за спиной, прийти с повинной, выложить всё, что она задумала. Попросить прощения за своё поведение. Он обязательно нашёл бы решение, но Кали больше не хочет его использовать. Он даёт ей слишком много. А она слишком мало отдаёт взамен.

— Посажу тебя за руль на пару часов. Мне хватит, — он вдруг становится серьёзным. Откладывая вилку, Кайл поворачивается к ней, берёт за руку. Кали замечает, что его ясные, такие живые глаза, потускнели. Он смотрит на неё с тоской и надеждой, и Кали не может этот взгляд выдержать — она опускает голову, изучает их сплетенные между собой ладони, видит, что у него сбита кожа на костяшках. — Я скучаю по тебе, Кали. Очень скучаю. Вернись ко мне.

Она ничего не замечала в упор, словно слепая: ни тонкой, тёмной полоски на переносице — свежего следа от чьего-то удара, ни чуть припухшего уголка губ, ни этих сбитых костяшек, а он замечал всё, он видел её насквозь. Кайл смотрит на неё так, словно пытается достучаться, пытается достать её из скорлупы, в которую Кали спряталась после всего того, что свалилось им на головы. Он пытается вернуть её прежнюю.