Когда отцовы усы еще были рыжими

– Сам посуди, - сказал я как можно примирительней.
– Ведь я уже дважды оставался в гимназии на второй год. Разве этого недостаточно?

На мгновенье мне показалось, будто отец плотно сжал под усами губы.

– В такие времена, - сказал он, выдергивая в разных местах перья, чтобы заделать дырку на груди птицы, - остаться на второй год - все равно что продлить себе молодость, а стало быть, это чистая прибыль. Так почему бы не попытаться приумножить ее, усвоив правила изысканного обращения?

– Учеба есть учеба, - глухо произнес я.
– У меня и так постоянно гудит голова.

– Уроки танцев, - сказал отец, зажмурив один глаз, чтобы поточнее промазать клеем дырку на груди чомги, - не обременят тебя, а доставят радость.

Нет, сколь проникновенно он ни расписывал мне достоинства школы танцев, меня они не прельщали. И, как оказалось в первый же день, не зря.

Школа танцев господина Леви - по необъяснимым причинам он назвал ее "Танцзал "Индра" - помещалась в самом дальнем крыле шарикоподшипникового завода. Нужно было вначале миновать два задних довольно больших темных двора, и только после этого до нас донеслись отнюдь неманящие звуки пианино, в которых слышалась вся пустота мирозданья.

– Его сын, - с преувеличенным восторгом пояснил отец.
– У них фамильное дело.

Я пропустил намек мимо ушей, и мы нырнули под козырек из волнистого железа, с обеих сторон огороженный битым армированным стеклом и простиравшийся до самого входа, над которым устало подрагивала красная электрическая надпись "Танцзал "Индра".

– В торжественных случаях, вроде выпускного бала, который состоится сразу после рождества, - сказал отец, - здесь, конечно, будут постелены кокосовые дорожки.

Я удрученно кивнул, потому что перед лучом света, который проникал сквозь дверную щель, замаячила чья-то громадная фигура.

– Это Кунке, - спокойно сказал отец.
– Бывший чемпион в тяжелом весе из клуба "Тысяча девятисотый год". С тех пор как коммунистов загнали в подполье, он занимает здесь пост ответственного распорядителя.

– Ответственного чего?
– переспросил я. Но Кунке уже стоял рядом и подозрительно смотрел на нас из-под своей плоской кожаной кепки. Что нам здесь надо?

– Ничего, - визгливо произнес я.
– Мы можем сейчас же уйти.

– Но, господин Кунке, - примирительным тоном произнес отец, - мы же знакомы друг с другом. Это я делал для вашей мамы чучело канарейки. Канарейка лежит на спине и усыпана серебряными блестками. Помните?

– Смутно, - честно признался Кунке в окружавшей нас темноте.
– А где же третий?

– Какой третий?
– спросил отец.

– Не морочьте мне голову, - раздраженно произнес Кунке.
– Здесь кто-то только что сипел пропитым басом.

Отец откашлялся.

– Да это он.

– Этот?
– сказал Кунке.- - С писклявым голосом?

– В интересах коммерции вам следовало бы быть повежливей, - возбужденно произнес отец.
– У мальчика ломается голос. Ну и что с того?

Кунке с отсутствующим видом прислушивался к происходящему на соседнем участке, где был школьный двор или что-то в этом роде. Оттуда, из распахнутого окна физкультурного зала, заглушая звуки пианино, неслась раскатистая барабанная дробь и пронзительный свист флейт.

– Репетируют, - протяжно произнес Кунаке. И снова вернулся к нам. Мы должны его извинить, но в такое политически неустойчивое время бдительность должна быть на первом плане.

– Кому вы это говорите, - уже мирно произнес отец.
– Нет такой двери, которую не хотелось бы вечером закрыть на ключ.

Кунке с размаху хлопнул его по плечу.

– Верно, приятель, верно.

Он настежь распахнул дверь в зал, и долбящая музыка зазвучала теперь так пусто, гулко и громко, будто на свете существовало одно лишь это истерзанное пианино, и ничего больше. Но так только казалось, ибо когда глаза привыкли к яркому свету висящих под потолком гирлянд электрических ламп, я разглядел стоявшие по обе стороны скамейки и сидевших на них: слева ребят, справа девчонок; приземистого господина посередине зала в старомодном сюртуке и брюках в черную полоску, который выглядел на редкость серьезно и представительно, и рядом с ним длинную, тощую, столь же серьезную и собранную девицу, выделывавшую под музыку разные сложные па.

– Танго, - умиленно произнес отец и, склонив голову набок, со знанием дела задрыгал ногами. Не знаю почему, но мне его просвещенность не понравилась. Я считал его более целомудренным.

По правде сказать, мне здесь вообще ничего не понравилось, и меньше всего, конечно, девчонки. Разве я для того так старательно избегал их, чтобы встретить здесь целый табун? Мое недовольство усилилось, когда я заметил, что многих из них знаю еще со школы. Например, Калле, теперь служившую в филиале кооперативного магазина в Панков-Хейнерсдорфе, или Эллу, занимавшуюся плетением венков, или Лизбет, у которой был роман с уличным торговцем, и еще нескольких.

Отец тут же послал им любезную улыбку. Но когда его улыбка вернулась, чтобы охватить и меня, она внезапно померкла.

Я был человеком иного склада и просто не мог стоять здесь. Мне хотелось домой, хотелось побыть одному. С меня достаточно моего длинного носа. Я действительно не понимал, что происходило с девчонками: они то и дело толкали друг дружку и хихикали. Ведь до этого, перед зеркалом, все было в порядке. Отец даже сделал мне комплимент по поводу сочетания темно-синей рубашки t желтым галстуком.

В довершение ко всему я почувствовал, как заливаюсь краской. Тут, конечно, и ребята стали подталкивать друг друга. Не помогло и то, что с большинством из них, я тоже был знаком. Наоборот, это только усугубило положение. Потому что они давно уже работали. Ханне крутил фильмы в кино дворцового парка, Рихард помогал отцу варить дома мыло, Ангек стал угольщиком, Эрвин работал на складе гробов своего дяди, а я, что делал я? Я поступил в гимназию и два раза подряд остался на второй год.

К счастью, господин Леви наконец заметил нас. Он поцеловал руку долговязой девицы, вероятно, дочери, и громко хлопнул в ладоши, его сын-, сидевший за пианино, перестал играть и повернулся к нам.

Что ни говори, а не только господин Леви с серьезным, приветливым выбритым до синевы лицом, но и его сын были людьми; и даже длинная, тощая и строгая дочь была приятной.

У нее был вкрадчивый, тягучий голос, и она сказала, что уже сейчас может гарантировать мне место своего главного партнера на рождественском балу: у нас с ней одинаковый рост.

И хотя я счел это рекламным трюком, но покраснел еще сильнее и пробормотал, что тоже надеюсь на это.

Отец решил, что успех в обществе мне теперь обеспечен, и никак не мог умерить своей веселости, казавшейся тем более неуместной, что ни господин Леви, ни его дочь ее не разделяли.