Когда отцовы усы еще были рыжими

Я прислушался. В ужасающем визге флейт отчетливо выделялась одна, фальшивившая особенно немилосердно.

– Это он, - вздыхая сказал Макс.
– Ужасно глупо. С завтрашнего дня он носил бы одежду Деда Мороза.

Меня знобило. Я спросил Макса, не пройти ли нам в зал. Ведь ему нужно за пианино.

– Вместо меня играет Ханна, - хрипло произнес он.
– Правда, с одним условием.
– Его тускло мерцавшие окуляры чуточку приподнялись вверх. Но он смотрел не на меня. Он смотрел в сторону.
– Она не хочет видеть вас сегодня вечером.

Я глотнул, но ком в горле не проходил.

– Вы должны ее понять, - сказал Макс.

– Она была в восторге от вас. Вы ей нравились тем, что так старались избавиться от своей неуклюжести. Ежедневно он терпит поражение, говорила она. И ежечасно начинает все сначала. За это его можно почти любить.

– Любить?
– переспросил я.
– Голос мой оборвался и низко загудел где-то глубоко в подземелье.
– Она действительно сказала "любить"!

– Почти, - поправил меня Макс.
– Она сказала "почти любить".

Я был ошеломлен.

– Рождество, - пролепетал я, и мой голос, подобно жаворонку, взлетел на головокружительную высоту фальцета.
– Рождество - ведь это не почти, а совершенно точно праздник любви, правда?

Макс с отсутствующим видом прислушивался к барабанному бою:

– Весь вопрос в том, кто его будет праздновать. И он был прав. У него была ужасная манера отрезвлять собеседника.

– Значит, почти, - устало произнес я.
– Что же теперь будет?

Макс поднял плечи, и они коснулись мочек его слегка оттопыренных ушей.

– Ну! Ей придется забыть вас. Конец. Всему конец.

И словно это послужило сигналом для Ханны, в зале грянул полонез.

– Это почему?
– с трудом выговорил я.
– Неужели из-за Калле? Но ведь я только пил с ней какао!

– Жаль, что вы даете такие незрелые ответы!
– Макс огорченно выдвинул вперед свой выбритый до синевы детский подбородок.
– Хотя я понимаю: вы иначе не можете. Именно за это Ханна вас и любила!

– Вот, - закричал я.
– Вы сами говорите "любила".
– Голова у меня кружилась.
– Мне.., мне нужно к ней. Я упаду ей в ноги! Я все ей объясню.

– Оставьте ноги Ханны в покое!
– резко сказал Макс.
– И пожалуйста, поймите вы наконец, что она не ревнует. Она разочарована.
– Покачиваясь, он привстал на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть меня.
– У вас достаточно ума, чтобы понять разницу?

– Я люблю Ханну, - сказал я просто. Застонав, он снова опустился на пятки.

– Она рассердилась на вас за то, что вы прибегаете к дешевым уловкам вроде грима. Человек, говорит она, должен каждой своей клеткой самоутверждаться. И если взамен у вас возникнет потребность говорить о любви...

– Конечно, - твердо произнес я.
– И как бы вы ни старались меня разубедить, она меня тоже любит.

Макс застонал.

– Вы должны быть ей благодарны за то, что ошибаетесь.

– Я и так благодарен ей, - прокричал я, потому что музыка в зале зазвучала громче, и к ней прибавилось еще ритмичное похлопывание господина Леви.

Макс бессильно кивнул.

– И не без оснований. В конце концов, Калле тут же, не сходя с места, пообещала ей ничего не рассказывать о случившемся другим.

Я снова воспрянул духом:

– Великодушие влюбленной!

– В последний раз я позволю себе исправить вас, - произнес Макс. Нижняя губа его дрожала.
– Не великодушие влюбленной, а долг воспитательницы.

Нет, ему ничто не помогло. Теперь я знал, как Ханна относится ко мне. Пусть она сердится на меня в этот вечер. Но что касается послезавтрашнего выпускного бала, то мне стоит только напомнить ей об обещании, которое она дала в первый день. Отец мог гордиться мной: с Ханной в сердце я покорю на балу любую. И отец действительно гордился мной. Я понял это, когда мы - на следующий день зашли в магазин "Пик и Клоппенбург", чтобы примерить темно-синий костюм. По своей безграничной доброте отец заранее велел переделать костюм, избавив меня, таким образом, от обычных унижений вроде коротких рукавов и болтающихся брюк. Только плечи были великоваты. Но продавец, а он был мастером своего дела, сказал, что со временем я раздамся в плечах.

Жаль, что не завтра, подумал я, разглядывая в зеркале свисавшие вниз ватные плечи, которые отдаленно напоминали эполеты тамбурмажора.

И все же, если говорить о костюме, это был, пожалуй, самый счастливый день в моей жизни. Я с отцом показался в своей обновке и в универмаге "Тиц" на Александерплатце, и напротив, в закусочной Ашингера, и даже у Кранцера на Унтер-ден-Линден. И нигде в предпраздничной суете я больше не привлекал внимания. Никого не шокировал мой рост, и никто, как прежде, не иронизировал над моим носом; костюм был для меня колоссальной удачей. И не только костюм, но и моя любовь к Ханне. Наконец - от волнения мы даже забыли о рождестве и не спали всю ночь - великий день, в который мне предстояло доказать, что я стал дамским угодником и светским львом, наступил.

Мы оставили все дела и, надев парадные костюмы, еще до обеда отправились в "Индру".

Это было грандиозное зрелище. Садовник, хозяин Эллы, установил во втором заднем дворе огромную елку. Ее, наверное, привезли еще вчера, потому что сверху донизу она была усыпана свежим снегом и вместе с разноцветными электрическими лампочками выглядела действительно чудесно на фоне ослепительно голубого неба. И свернутая в огромный рулон кокосовая дорожка с надписью "Хранить в сухом месте", которую нужно было расстелить под стальным козырьком, тоже стояла наготове.

В зале стучали, свистели, играли на пианино и подметали полы. На сей раз играл господин Леви. Еще не затопили, и на нем были серые замшевые перчатки и длинный-предлинный шарф, который волочился по полу.

– Мне кажется, - с чувством произнес отец, - что перед нами настоящий артист.

Я давно уже пришел к такому выводу. Хотя сегодня это было особенно заметно: туше у господина Леви получалось значительно мягче, чтобы не сказать, примирительней, чем у Ханны с Максом, и попурри из рождественских песен, которое он сосредоточенно исполнял с листа, от этого только выигрывало.

Зал превратился в декорацию леса; все четыре стены были задрапированы пахучими еловыми ветками. В центре зала, на громадной лестнице перед пихтой, стоял Макс, щеки которого там, наверху, казались еще синей, а он сам - еще меньше, и бросал на ветки гирлянды вьющейся мишуры. Всюду сновали ребята с девчонками, расставляли столы и скамейки, кололи дрова, прикатили бочку с пивом: в окна падали косые столбы солнечного света, в которых плавали пылинки. И все огромное помещение было наполнено жизнью и рождеством.