Когда приходит Андж

Больница производила впечатление сложного, разветвленного общественного туалета, Стаканский не хотел видеть отца, смерть прошла между ними и просто заглянула в глаза, ему было стыдно и больно, что отец умрет, а он будет жить на Земле десятки лет потом, и отныне его улыбка станет фальшивой, и отец увидит его мысли.

Двигаясь по темному коридору, переполненному кроватями, где стонали и метались бледные старики, когда-то так любившие жить, Стаканский изнывал от скорби и ненависти, а через тридцать три года, в госпитале на окраине Вероны, в небольшой палате, полной света и воздуха, он сам умирал под морфием, и нестерпимо чесались руки, и его рыжая красавица-дочь, быстроногая наследница Анжелы, тридцатилетняя увядающая женщина, стыдливо гладила его седые волосы, приговаривая: ничего, ничего, папенька, да, я лгу, я бессовестно лгу, никто не сможет спасти тебя, никто, никогда, не… Замечательный прием для романа — строчный прыжок через целую жизнь, библейская ассоциация, какая пошлость, известный художник умирает в эмиграции, проклиная Родину, и причем тут госпиталь, какая тогда будет война? — Стаканский свернул за угол, в неожиданно солнечный коридор, и увидел впереди хорошенькую медсестру, чем-то похожую на Анжелу и, приблизившись, понял, что это Анжела и есть — в белом халате напрокат… Казалось, ей будет к лицу любая одежда, даже милицейская форма.

— Маленький инфаркт, — сказала она, как всегда, не тратя времени на приветствие, словно в бестселлере Чейза, — Он тебя ждет. У тебя прекрасный пахан, ты его не ценишь. Мы очень разнузданно поболтали. Проводи меня чуть.

Он вывел ее на улицу, его неприятно поразило, что она пришла, как своя, как сестра, впрочем, это было вполне естественно — ведь она росла без отца, он подумал, что совсем еще не знает ее, видит в ней только женщину и обещание счастья, ее эротическое сияние… На крылечке он чмокнул ее в щеку, совсем уж будто родную.

— Я позвоню.

Он долго смотрел ей вслед, фантазируя. Его голова поднялась высоко в воздух, на тонкой жилистой нити мечтательно покачиваясь среди крыш, вдруг он понял: что-то не так… Ах да! Анжела! Ты забыла оставить казенный халат, Анжелика! — но она уже не слышала, из живой, источавшей тепло женщины превратившись в далекую белую моль.

Отец был бледен. На тумбочке в бутылке из-под молока цвела крупная алая роза, символизирующая Анжелу.

— Хорошая у тебя подружка, добрая, — проговорил отец.

— Было бы странно, если б я выбрал плохую и злую, — парировал Стаканский, мельком подумав, что может быть и в эти годы заглядываются на девушек.

— Да-а, — протянул отец, устраивая голову на ладонях. — Вот и меня кондратий хватил…

— Я вас слушаю, — вдруг высунулась с верхней кровати чья-то полуседая, полулысая голова.

— Кондрат Михайлов, известный театральный критик, — сказал отец. — Недавно написал блестящую статью о балете «Чевенгур».

— Полноте, Марк Спиридонович, это лишь маленький кирпичик в фундаменте мироздания.

— Марк Спиридонович? — почтительно прошептал Стаканский.

— Да, будьте любезны, — послышался звонкий голос с кровати у окна.

— Старик глуховат, — пояснил отец. — Как видишь, я тут уже основательно обжился. Это, сам понимаешь, Марк Норштейн, известный политолог, депутат Государственной Думы, — пояснил он в скобках.

Палата была густо заселена пожилыми мужчинами, это все были писатели, с особыми, только писателям присущими лицами — таинственная матовая бледность, красивая искрометная седина… У каждого был маленький блокнотик, и они быстро-быстро писали, иногда посматривая в потолок, и у отца был блокнотик и такая же, как у всех, рублевая шариковая ручка, и поэтому становилось его еще более жалко…

Они поговорили о делах: что надо принести, кому позвонить, сколько продержат.

— Ты понимаешь, — сказал Стаканский, — ведь это случилось с тобой сразу после стакана вина!

— Что ж, оказывается, вредно пить его залпом, натощак… Интересно, если бы я вчера помер, что бы вы все здесь делали? Представляешь, как удивился бы автор романа, обнаружь он утром, что один из героев исчез, причем, на самом интересном месте, в начале новой увлекательной истории… Черт подери! А ведь кто-то действительно пишет этот мучительный роман…

— Вы неисправимый идеалист, — сказал невидимый больной с верхнего яруса.

— Василий Митрофанович Белов, — представил отец. — У него поразительно мелкий почерк, просто бисерный.

— Великий писатель, — прошептал Стаканский, потрясенный таким соседством.

— Есть масса возможных толкований действительной жизни, коллега, поскольку мир дан нам в ощущениях, не более, — проговорил отец и, будто иллюстрируя, проверил вещественность лепестка розы.

— Cogito ergo sum, как сказал Платон, — сказал Белов, и Стаканский увидел его руку, удивительно мягкую и белую, жестом захвата пояснившую мысль над краем кровати.

— Вовсе необязательно, что мы существуем, а мыслим совсем даже и не мы, а клетки его мозга, более того, я начинаю сомневаться, что все это, — отец нарисовал в воздухе обобщающий круг, — мыслительный процесс писателя, скорее, наш мир — результат невнимательного прочтения какой-то книги…

— Nulla dies cine linea, — белая рука отмерила в пространстве короткую убедительную черту.

— Увы, это вполне может быть так, по крайней мере, никто не докажет обратного. Вот он сидит, с похмелья, читает в общем-то сносную книгу, но в его мозгу, полном всяческих ассоциаций, текст причудливо преображается: рушатся мотивировки, теряются эпизоды, персонажи, громоздятся нелепости, et caetera…

— А книга-то была неплохой, — мечтательно произнес Стаканский.

Отец, просияв, поднял палец, хотел что-то сказать, но тут общий разговор опять прервался, так как один из больных вдруг протяжно закричал, забился в своей кровати, вошли санитары и, связав несчастного простыней, бодро понесли на укол. Впечатление было тягостным, жители палаты глубоко замолчали, было слышно, как в ординаторской ритмично скрипит кушетка, стонет под натиском практиканта-доктора юная медсестра…

— Ты когда-нибудь сам напишешь эту книгу, — прошептал Стаканский с неуместным жаром. — Все перепишешь набело, по-другому. Ты просто обязан преодолеть эту трагическую прелесть нашего бытия…

— Бог с тобою, — проговорил отец после долгой паузы. — Иди.

10

В те дни, когда он страдал в больнице, между молодыми людьми развивался бурный, мучительный роман.

Анжела была на редкость капризной, она играла в принцессу, что не всегда у нее выходило гладко, но и это нравилось, как и любой ее недостаток, к примеру — ожоговые шрамы на правой ладони, которые сами по себе могли бы привести в ужас, но в контексте Анжелы эта «черточка» казалась трогательной, даже сексуальной, и была единственным местом, куда позволялось целовать. Анжела рассказывала, что поймала метеорный камень, серьезно предъявляя какой-то бурый кусок угольного шлака, каким обычно посыпали дорожки в поселке НКВД. Они действительно иногда падали с неба, если вылетали, увлеченные потоком газа, через трубу котельной.

— Существует много иноземных гостей, — говорила Анжела, рисуя кончиком пальца, словно острием карандаша, различные очертания в воздухе. — Иначе, как же они будут следить за нами — с тарелок? И что они увидят, кроме городов с высоты, широких площадей, всяких муравьев на улицах и набережных?.. Нет, они живут среди нас, вступают с нами в удивительные отношения…

Стаканский был человеком соответствия, он мог грубить только самым близким людям, поэтому он с круглыми глазами, как внимательный студент, слушал ее вдохновенные речи. Он и сам увлекался иными мирами, даже написал серию фотореалистических пейзажей удивительной планеты, с гигантской, стовосьмидесятиградусной луной, с гладкокожими животными и островерхими развалинами, которые возвела нечеловеческая рука, но он ни секунды не сомневался, что все это лишь порождение его мозга, плоды его личного мастерства.