Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы
Шрифт:
Чтобы свести последние счеты с жизнью, я уехал из Бомбея. Ты, может быть, спросишь почему? Все дело в том, что в Бомбее живешь ты и Розарио, и там твой дом, и та укромная веранда, где мы часами вели долгие беседы, играя плющом, обвивающим круглые колонны. В Бомбее набережные, которым знакомы наши шаги, и шелестящие листья пальм, которые слышали наш шепот. Вот почему я не могу умереть в Бомбее и еду в Пуну. Там на скачках я проиграю свои последние деньги, а вернувшись в гостиницу и закрыв за собой дверь, я поставлю на карту последние мгновения своей жизни и тоже проиграю их. Я не мог завоевать твою любовь, и я умру, ибо ничего другого мне в жизни не нужно!
Ночь подходит к концу. Все, вокруг окутано предрассветным туманом. На горизонте еще не видно золотого сияния солнца. Туман сгущается. Печальная темнота ночи медленно растворяется в неверном свете приближающегося дня. В воздухе повеяло свежестью: наш поезд приближается к Западным Гхатам. Приплывшие издалека тяжелые облака прильнули к зеленым склонам гор, пряча в
А поезд несется вперед. Напротив меня у окна спокойно спит красавица из Гоа, прислонившись щекой к плечу своего мужа. Какая удивительная, нездешняя, искренняя, непонятная улыбка бродит на ее лице! Что снится ей? Чей образ заставляет ее улыбаться? Какие цветы распускаются в ее воображении? Какие светлячки мерцают в ее сердце? О прекрасная, молю тебя, дай мне хоть маленькую часть сияния этих светлячков, отведи и мне уголок в твоих снах, подари мне немного нежного запаха этих цветов! Я не хочу умирать, но иного выхода нет! Видно, не суждено мне было узнать счастье: щека милой не прижалась к моему плечу, и волосы мои не переплелись с ее кудрями! Та, кого люблю, сейчас в объятиях другого. Разве могу я теперь жить? О красавица из Гоа, скажи, могу я жить? Но она только улыбалась во сне, и я, отвернувшись, стал смотреть в окно. Но что это? Неужели промелькнул твой дом? Нет, конечно, нет! Но как он похож на твой: те же ступени, та же укромная веранда, те же шуршащие тяжелые портьеры и тот же плющ, обвивающий колонны! Помнишь, Монна, тот день, когда я впервые пришел к тебе и взоры наши встретились. О, мои глаза поняли то, что ты хотела сказать своим взглядом, и знаю, что и ты поняла молчаливый язык моих взоров. Ты вышла на веранду проститься со мной, и на несколько минут мы остались одни. О, тогда Розарио не было между нами. Он стоял в стороне, униженный и побежденный. Я уехал, а ты долго еще махала рукой мне вслед. На всю жизнь с тех пор запечатлелась в моей памяти эта веранда, и ты, веселая и счастливая, посылающая мне прощальный привет, и Розарио, наблюдающий за нами из-за колонны. Я помню и другой вечер, наш последний вечер, когда Розарио был властелином, а я — презренным нищим. Я спросил тебя: «Монна, мне уйти? Скажи, уйти? Да?» Ты ничего не ответила. Только опустила ресницы. Руки твои бессильно повисли. Розарио улыбался, и мне вдруг показалось, что вместе с ним насмешливо улыбаются стены комнаты. Я молча поднялся. Никто уже не пошел провожать меня, никто не послал мне прощального привета. Медленно подняв портьеру, я вышел на веранду. Она была пуста, цветы поникли, неподвижно висели тяжелые занавеси. Усмехнувшись, я сказал себе: «А ведь кто-нибудь сегодня взращивает в чьем-то сердце цветы любви, а твой удел — опустевшая веранда! Ступай отсюда, ступай, в пустые небеса всматривающийся путник!» Я на мгновение оглянулся: вот дверь, за которой были ты и Розарио. Нас разделяла пустая веранда!
Я скоро умру, но, когда ты придешь на веранду, аромат цветов напомнит обо мне. Но нет, я заблуждаюсь! Даже воспоминание обо мне не наполнит благоуханием твою жизнь, ибо это воспоминание — цветок без запаха.
Я перестаю сознавать, о чем пишу и куда несется мой поезд, поезд, бегущий из Бомбея в Пуну, — этот символ движения. Из Бомбея в Пуну и из Пуны в Бомбей — вот две границы его жизни. А может быть, существуют еще две границы: рельсы и провода электрической компании Тата[29]. Он не должен переступать эти границы, в противном случае он умирает. Да-да, умирает! Ты помнишь, как однажды мы путешествовали вдвоем и Розарио написал тебе полное упреков письмо. О, это письмо столкнуло с рельсов поезд твоей жизни! Наша поездка кончилась печально: поезд, на котором мы ехали, потерпел крушение. Сколько тогда погибло народу, сколько осталось раненых, искалеченных на всю жизнь людей! Все это произошло потому, что поезд вышел за пределы дозволенного! То же происходит и с людьми, пытающимися нарушить границы жизни, и в этом нет ничего удивительного. И ты и я остались живы после проклятия Розарио — вот что поистине удивительно! Ты упала на цветочный ковер, а я рядом с тобою — на листья дикого банана. И знаешь, я думаю не о нашем нежданном спасении, нет, в памяти моей запечатлелось другое: когда я упал, пестрая бабочка взметнулась с земли, и я нечаянно раздавил ее пальцами. Несколько раз она шевельнула своими красивыми крылышками и замерла навсегда. Помню, на пальцах у меня осталась пыльца с ее крылышек, а она продолжала смотреть на меня окаменевшими глазами: «За что ты погубил меня, маленькую невинную бабочку? Что я сделала тебе дурного? Почему ты насильно вторгся в мой мир?» До сих пор волнует меня ее молчаливая жалоба.
Знаю, ты назовешь меня глупцом, и я не найдусь, что ответить тебе. Но я знаю и то, что мир, в котором ты живешь, мир, влюбленный в фантастические сны, мир, ненавидящий бабочек, тоже не сможет ответить на ее вопрос. И сейчас, сидя в поезде, я думаю, отчего пыльца ее крыльев не сходит с моих рук? Подобно пятну
на руках леди Макбет, этот след останется навсегда. Но кому я говорю об этом? Ты намного превзошла леди Макбет. Ты не заметишь крови на своих руках, а если и заметишь, то скоро отмоешь!Остановка. Одни вышли, другие вошли и уселись в вагоне, и ничего не случилось. Никто не умер, никто не родился, не произошло несчастья, поезд не сошел с рельсов, никто не попал под колеса. Никто не почувствовал ни любви, ни ненависти, ни дружбы — ничего не случилось. Только на остановке сошло четверо и четверо вошло.
Мне видно, как на рисовых полях трудятся крестьяне, неподалеку от станции бойко торгует продавец гороха и какая-то женщина в зеленом с алой каймой сари, по виду работница, кормит горохом своего маленького ребенка.
Я откашлялся и плюнул на платформу. Знаю, как тебе не нравилась эта моя отвратительная привычка. Может быть, именно потому я и плюнул. Поверь, я не хотел рассердить тебя, я просто хотел посмотреть, как ты брезгливо сморщишь свой носик. Не знаю, отчего мне сегодня хочется копаться в собственной душе. К чему? И ты, прячущая тело свое в шелк, а губы — под слоем помады, увидев душу мою обнаженной, не почувствуешь ли ты еще большего отвращения?
Поезд медленно отходит от станции. Теперь мы огибаем Западные Гхаты. Косые полосы дождя заволакивают от взоров весь пейзаж. Работающие на полях крестьяне пригнулись к земле и покрыли головы сплетенными из сухих листьев зонтами… Молодая женщина, спокойно спавшая на плече мужа, проснулась от шума дождя и заговорила о чем-то на чужом мне языке. Восточная живость сквозила в ее чертах, а кровь ее, казалось, была согрета индийским солнцем. У этой красавицы из Гоа, говорившей по-португальски, был поистине удивительный голос. Какая-то необыкновенная прелесть, заключавшаяся в нем, нежность и красота тембра покорили меня. Не знаю, о чем она говорила, но смысл ее речи, казалось, был мне понятен. В мелодичности речи слышался шум дождя, наполнявший собой все окрест. Муж ее улыбнулся, и они стали смотреть в окно, взявшись за руки. Рядом с ними, закутавшись в черную шелковую шаль, сидела старуха, по-видимому, свекровь молодой женщины. На шее у нее висел серебряный крест, ее измученное, высохшее лицо, застывшее в неподвижности, напоминало лицо мумии. Она была похожа на ту печальную католическую монахиню, душа которой давно охладела, и ни одна струнка сердца уже не задрожит от тех электрических волн, которые исходят от сидящей рядом с ней пары. Так оно и должно быть, ибо, когда остывает сердце, уходит и жизнь!
Эта бедная старуха, похожая на мумию, и в самом деле казалась мертвой. А ты, что сейчас в расцвете юности, ты, вечно смеющаяся, — ты-то живая?
Женщина из Гоа продолжала говорить. Как звенящий ручей, текли слова из ее уст. Ее муж тихо улыбался и все глядел в лицо жене, и оно из оливкового становилось розовым. Вот щеки ее покрылись румянцем, а через несколько минут лицо ее уже пылало. Ее коралловое сари было в нескольких местах разорвано, да и сандалии были не новые. Углы сумочки, которую она держала в руках, сильно потерлись. Все на ней было поношенное, только лицо сияло молодостью и свежестью. У нее была молодая душа и молодая улыбка, а голос, прохладный и свежий, как дождь, был мечтателен и сладок.
Муж, улыбаясь, указал на что-то за окном. Она подняла глаза. Я тоже взглянул. Там, на склоне горы, пастух и пастушка пасли овец. На коленях у пастушки лежала маленькая овечка, а пастух, опершись на плечо девушки, играл на рожке. Ничего особенного не было в этой давным-давно знакомой, милой сердцу картине. Но вдруг — что это? Отвернувшись от окна и закрыв лицо руками, молодая женщина кинулась на грудь мужа и горько зарыдала. Я остолбенел: что случилось? Отчего она плачет? Я с изумлением смотрел то на нее, то на встревоженного мужа, старавшегося успокоить ее. Вдруг старая «мумия» метнула на молодого человека сердитый взгляд и бросила что-то резкое. Тот, казалось, был опечален. Женщина продолжала рыдать. Старуха не утешала ее. Она села на свободное место рядом со мной и стала смотреть в окно. От черной шелковой шали исходил странный, незнакомый мне запах. Так, наверно, пахнут мумии, когда их вынимают из гробницы. Я взглянул на нее: худые старческие руки дрожали. Но вскоре она овладела собой. Недвижная, она пристально глядела в окно. Воцарившуюся тишину нарушали лишь всхлипывания молодой женщины. Я спросил у старухи:
— Что сказал ей муж? Отчего она так плачет?
Та посмотрела на меня с удивлением:
— Кто тебе сказал, что он муж ей? Он ее брат.
— Брат! — Я так и остался сидеть с раскрытым ртом.
— Чего ж тут странного? — несколько резко сказала старуха. — Ее муж в тюрьме.
— В тюрьме?
Старуха кивнула головой:
— Его приговорили к двадцати восьми годам.
— А что он сделал? Убил кого-нибудь?
— Нет.
— Ограбил?
— Нет.
— Так в чем же дело? Не понимаю.
— Чего тут не понимать? Все ясно, да что делать? Он мой сын, и его заключили в тюрьму, и через день я его уже никогда не увижу. Они увезут его в Лиссабон.
— В Лиссабон?
— Да, он боролся за освобождение Гоа.
— Но… но… — Мой взгляд упал на женщину, утиравшую слезы. — Но эта женщина очень красива, а на пути…
— Да, она едет в Гоа и, как мой сын, будет бороться за его освобождение. Она думает, что ее тоже арестуют и отправят в Лиссабон. Оттого она и радуется. Вот она, молодость Гоа, — добавила старуха.