Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

На следующее утро Рампьяри была на прежнем месте. И опять улыбалась. От светло-желтых браслетов на ее руках веяло весной. На высокой груди сверкал золотой медальон. Глаза Бхоларама вдруг заволокло какой-то дымкой. Ему представилось, что эти нежные руки призывно простерты к нему… Браслеты на них звенят… На мгновение в мозгу и сердце Бхоларама вспыхнул яркий слепящий свет. Мир стал зыбким, расплывчатым, затерялся в тумане… И тут — резкий толчок. Чьи-то руки обхватили нашего героя, вернули к действительности. Он понял, что сикх — водитель автобуса, идущего от Старого секретариата, — чуть было не отправил его на тот свет. Пробормотав слова благодарности спасшему его прохожему, Бхоларам поспешил занять место в автобусе. И хотя в этот час там собралась целая стайка хорошеньких женщин, он даже не взглянул на них: вся красота сосредоточилась для него в образе Рампьяри.

Бхоларам уже давно сидел в конторе на своем обычном месте, а нежные руки в желтых браслетах все манили его… И постепенно им завладела мысль: он должен признаться в любви своему кумиру! Почему бы и нет? Если она так откровенно призывает его, вправе ли он оставаться прежним «Дуду»? Должен же и он что-нибудь предпринять! Она лишь слабая женщина. Нельзя ожидать от нее больше того, что она может сделать.

Весь этот день подобные мысли не оставляли его. Наконец он решил собрать все свое мужество и во что бы то ни стало заговорить с Рампьяри. Может быть, вечером, возвращаясь из конторы, если поблизости никого не будет… Целый день Бхоларам только и делал, что машинально открывал и закрывал папки. Работать по-настоящему он не мог. Единственное, на что он был способен, — это сочинять фразы для своего будущего разговора с возлюбленной.

«Я скажу ей: „О джи!.. Простите, я назвал вас джи…“ Она смутится и пролепечет: „Вы назвали меня джи?“ (Это „джи“ она произнесет совсем по-особенному, как никто другой.) Тогда я скажу: „Дорогая!..“ (Как сказать — „дорогая“ или „дарлинг“? А может быть, „душа моя“? Нет, „душа моя“ — слишком интимно, „дарлинг“ — слишком по-западному. Лучше всего просто „пьяри“, тем более что это слово входит в ее имя — Рампьяри…) „Да, дорогая, — скажу я ей, — ты…“ (А как же к ней обратиться — на „ты“ или на „вы“? Так сразу и бухнуть „ты“? Хорошо ли это будет? Может, сначала называть ее на „вы“, а потом уже перейти на „ты“? Ох, при таких темпах скорее помрешь, чем дойдешь до сути разговора!) „Да, дорогая! Не думай, что я только назвал тебя так — ты в самом деле моя дорогая!“ (Ах, как хорошо! Услышав эти слова, она поднимет свои огромные глаза, эти чистые озера радости, и взглянет на меня так нежно, словно обнимет своими ласковыми руками…) „Полноте, Бхола-джи…“ (А может быть, она скажет не „Бхола“, а „Дуду“? Это будет совсем чудесно… Дуду… Дуду! Какой доброй песенкой звенит ее тонкий серебряный голосок! Дуду… Это коротенькое прозвище в ее устах прозвучит как название тонких парижских духов… Дуду!) „Вы — представитель неверного племени мужчин. Сколько лет живете в нашем квартале и ни разу даже взгляда не кинули в мою сторону…“ „Но сейчас-то я не отрываю его от тебя, душа моя…“ (Вот тут „душа моя“ будет вполне уместно. Почему? Кто его знает…) Она, наверное, совсем растеряется. Я коснусь пальцами ее подбородка, приподниму зардевшееся от смущения милое лицо и, заглянув ей в глаза, попрошу: „Дорогая, умоляю тебя, один только раз скажи, что любишь меня…“ (Это немного театрально, но в подобных случаях уместно.)

Рампьяри(преодолевая смущение). Ты… ты… ты — мой Дуду!..

Я(смущенный еще больше, чем она). А ты — моя Диди…

Рампьяри(отступая). Ты — мой Лулу!..

Я(наступая). Ты — моя Зузу!

После этого я подойду совсем близко к ней и возьму за руку… Потом… потом…»

Дальше фантазия отказывалась служить Бхолараму. Сердце и мозг его заволокло туманом, в ушах будто лопались какие-то пузырьки… Встав из-за стола, он поплелся к веранде. Часы на башне секретариата стали отзванивать полдень.

Пора было идти домой. Бхоларам убрал бумаги и вышел на улицу. Но — вот странно! — пока он сидел в конторе, сердце и разум еще повиновались ему. Казалось, каждое слово предстоящего разговора было тщательно продумано и твердо врезалось в память. Но по мере того, как автобус приближался к дому, сердце начинало биться все чаще, сознание заволакивало каким-то мраком, в котором, рассыпая голубоватые искры, сталкивались электрические волны.

Когда наконец Бхоларам дошел до угла квартала, все слова нежного диалога словно вымело из его головы. Горло пересохло, язык распух, будто в него всадили сотню колючек. Ноги отказывались повиноваться — бедняга шатался, как пьяный.

Возле дома суперинтенданта он собрал всю свою волю и, оторвав взгляд от земли, поднял глаза. Прислонясь к дверному косяку, на него с улыбкой глядела Рампьяри. И тут мужество окончательно покинуло Бхоларама. Губы его пытались произнести «О джи!» — но звуки застряли в горле. Ноги, описав немыслимый пируэт, зацепились за какой-то камень, зажатые под мышкой папки посыпались на землю… Сгорая со стыда, наш герой кинулся их подбирать.

Когда он наконец осмелился украдкой взглянуть на дверь, красавицы уже и след простыл. Понурив голову и проклиная себя за трусость, Бхоларам поплелся домой.

На другой день он принял серьезное решение. Так больше продолжаться не может! Если он не осмеливается произнести слова любви, то следует их написать. Стоило ему только подумать об этом, как ворота, двери и окна его мозга широко распахнулись для всех поэтов. Даг, Сурдас, Рахмат, Мир, Мирабаи, Раскхан, Мадхук, Кабир, Атиш, Баччан, Азад, Анджам, прихватив с собой груды увесистых фолиантов и сбивая друг друга с ног, ринулись вперед. А Гульзар, чтобы занять свое место, ухитрился даже пробить отверстие в потолке. Какая была толчея, какой шум — трудно себе даже представить!

Первое письмо получилось на пятидесяти страницах. Собственно говоря, это было не письмо, а описание тяжких странствий израненной души по юдоли скорбей. «Общий обзор тридцати восьми лет жизни Бхоларама-Дуду». Но — увы! — слишком много там было рассуждений, слишком мало жизни… Бхоларам изорвал его на мелкие клочки. Другое письмо было уже на тридцати страницах, следующее — на двадцати.

Так, промучившись три-четыре дня, Бхоларам сочинил наконец послание на семи страницах. В более сжатой форме излить свои чувства он не мог.

Несколько раз перечитал он это письмо. Затем аккуратно переписал послание: разбил на абзацы, оставил ровные поля, украсил завитушками прописные буквы, тщательно расставил точки и запятые. Потом снова все проверил и, когда убедился, что «общий итог» положителен, приколол к письму розу, положил в надушенный конверт и решил, что, если сегодня, возвращаясь из конторы, встретит Рампьяри, если она будет одна, если она будет весела, если она улыбнется ему, если будут соблюдены все эти «если», он передаст ей свое письмо и, не говоря ни слова, удалится. Сегодня он не позволит себе никакой сумятицы — ни слабодушия, ни затмения разума. Спокойно и уверенно приблизится он к ней, подаст письмо и уйдет к себе в дом. Вот и все. А там — будь что будет!

Спокойно и уверенно вышел вечером Бхоларам из конторы. Без всякого волнения сел в автобус. С независимым видом сошел на своей остановке и медленно направился к заветному углу. Рампьяри, как всегда, улыбаясь, стояла у дверей. Но что это? Стоило Бхолараму только взглянуть на нее — и бог знает, куда девалось его мужество. Он уже не помнил, что ему нужно делать, а чего — не нужно. Руки и ноги у него задрожали, в глазах потемнело. Он уронил конверт в колючую изгородь садика возле дома Рампьяри и бросился бежать к своему одинокому гнезду.

Обуреваемый сомнениями, Бхоларам всю ночь не мог заснуть. Заметила ли Рампьяри конверт? Вероятно, заметила. Правда, зеленая изгородь кустов в том месте очень густа, но ведь женский глаз подобен рентгеновскому лучу, он проникнет повсюду, доберется до самого сердца… Может ли статься, чтобы она не увидела конверта? Нет, конечно, увидела! С бьющимся сердцем, трепетными руками подняла она письмо и, если поблизости никого не было, прижала его к груди… А затем вскрыла и прочитала послание. Какие краски, должно быть, играли на ее лице, пока она читала! Она то улыбалась, то вспыхивала от смущения, то досадливо кусала губы; порой сбрасывала покрывало на плечи, потом вновь натягивала его на голову; иногда прятала лицо в подушку, заливаясь звонким смехом, или, скорчив забавную гримаску, шептала: «Полно вам, джи, полно! Перестаньте!»