Когда рассеется туман

— О господи, нет, конечно. Неужели мисс Принс может научить чему-нибудь дельному?

— Тогда как же?

— Ходила на курсы секретарей в деревне.

— Когда?

— Начала давно, в первые месяцы войны. Я казалась себе такой никчемной, мне хотелось приносить хоть какую-то пользу, вот я и придумала эти курсы. Потом, когда мы уехали к бабушке, я решила поискать работу — ведь в Лондоне столько всяких контор… Но у меня ничего не вышло. Когда бабушка наконец-то начала отпускать меня надолго одну, выяснилось, что меня нигде не берут. Видите ли, я для них слишком молода. Но теперь мне восемнадцать, и я вполне могу попробовать еще раз. Я столько занималась, что стенографирую очень быстро.

— А кто еще об этом знает?

— Никто. Теперь вот ты.

Спрятавшись среди платьев и слушая, как Ханна расписывает свои новые навыки, я почувствовала, что стремительно теряю что-то важное. Исчезал так долго хранимый мною маленький секрет. Ускользал прямо из рук, уплывал в море шелков и атласа, осыпался бесшумной пылью на темный пол гардероба.

— Ну как? — спросила Ханна. — Правда, интересно?

— Вовсе нет! — фыркнула Эммелин. — Мне кажется, что это подло. И глупо. И Па скажет то же самое. Одно дело — работать во время войны, но сейчас… Просто смешно, можешь сразу выбросить это из головы. Па никогда не разрешит.

— Потому я и хочу спросить его за обедом. Подумай, какая возможность! Ему придется согласиться, потому что кругом будут чужие. Тем более — американцы, с их современными взглядами.

— Не могу поверить, что ты серьезно! — раздраженно воскликнула Эммелин.

— Не понимаю, с чего ты так расстроилась?

— Потому что… ты… если ты… — Эммелин отчаянно подыскивала подходящие слова. — Потому что сегодня вечером ты играешь роль хозяйки и должна думать о том, чтобы обед прошел гладко, а ты вместо этого хочешь сконфузить Па.

— Я же не собираюсь устраивать сцены.

— Ты всегда так говоришь, а потом все равно устраиваешь. Почему ты не можешь вести себя…

— Нормально?

— Ты уже совсем с ума сошла! Ну кто по доброй воле захочет сидеть в конторе?

— Я хочу посмотреть мир. Уехать отсюда.

— В Лондон?

— Лондон — только первый шаг. Мне хочется обрести независимость. Встречаться с интересными людьми.

— Поинтересней меня, ты имеешь в виду?

— Ну, не глупи. Я просто имею в виду незнакомых людей, с которыми можно поговорить о чем-то новом. Чего я еще не знаю. Я хочу стать свободной, Эмми. Открытой навстречу приключениям, таким, чтобы голова кругом.

Я внимательно посмотрела на часы в спальне Эммелин. Четыре. Если я сейчас же не вернусь на кухню, мистер Гамильтон выйдет на тропу войны. Но ведь мне просто необходимо услышать весь разговор, понять, о каких-таких приключениях толкует Ханна. Разрываясь пополам, я попыталась найти компромисс. Закрыла гардероб, перекинула через руку голубое платье и подошла к двери.

Эммелин сидела на полу со щеткой в руке.

— А почему ты не хочешь просто поехать к кому-нибудь из друзей Па? И я бы с тобой… — предложила она. — К Розермерам, в Эдинбург…

— А леди Розермер будет следить за мной на каждом шагу. Или, еще хуже, навяжет мне своих противных дочерей! — Ханна перекосилась от отвращения. — Тоже мне — свобода!

— А работать в конторе лучше, что ли?

— Может, и нет, но где еще мне взять деньги? Я же не стану воровать или попрошайничать, и занять мне тоже не у кого.

— А у Па?

— Ты же слышала бабушку. На этой войне заработали многие, только не он.

— Это кошмарная идея. Это… это просто несправедливо. Па не понравится… и бабушке… — Эммелин задохнулась. Набрала полную грудь воздуха, выдохнула, уронив плечи. Сказала плачущим, детским голосом:

— А как же я, Ханна? Сначала — Дэвид, теперь — ты…

При звуках имени брата Ханну будто ударили. Ни для кого не было секретом, что она тяжелее всех переживала его гибель. Когда пришло страшное письмо с траурной каймой, семья жила в Лондоне, но с кухни на кухню новости в Англии перелетают мгновенно, и мы все знали, как мисс Ханна чуть с ума не сошла. Она отказывалась от еды, и миссис Таунсенд всерьез собиралась пересылать в Лондон малиновые тарталетки, любимые Ханной с младенчества.

То ли забыв, как действует на Ханну упоминание о Дэвиде, то ли упомянув о нем специально, Эммелин продолжала:

— Что я буду делать — совершенно одна в этом огромном пустом доме?

— Ты не останешься одна, — мягко ответила Ханна. — Па всегда будет с тобой.

— Ну и что? Ты же знаешь — ему нет до меня никакого дела.

— Па всегда есть дело до тебя, Эмми, — твердо сказала Ханна. — До всех нас.

Эммелин обернулась, и я прижалась к дверному косяку.

— Но я ему не нравлюсь, — объяснила она. — Как человек. Так, как нравишься ему ты.

Ханна открыла было рот, чтобы возразить, но Эммелин еще не закончила:

— Не притворяйся, будто не замечаешь. Я ведь вижу, как он на меня глядит, когда думает, что я не смотрю. С удивлением, как будто не может понять, кто я такая и зачем здесь оказалась. — Ее глаза заблестели, но она старалась не плакать. — Это потому что он винит меня в смерти мамы.

— Это неправда! — покраснев, запротестовала Ханна. — Что ты себе надумала? Никто не винит тебя в смерти мамы.

— А Па винит.

— Нет.

— Я слышала, как бабушка говорила леди Клем, что после смерти мамы Па уже не тот, что прежде.

Эммелин поднялась с пола, села рядом с Ханной и сжала ее руку.

— Не бросай меня, — твердо сказала она. — Пожалуйста.

И заплакала.

Сестры сидели рядом на кушетке, а последние слова Эммелин будто висели между ними в воздухе. Эммелин всхлипывала. Ханна, по обыкновению, упрямо сжала губы, но за жесткими скулами, за твердой линией рта таилось что-то еще. Что-то, чему я никак не могла подобрать названия.

А потом поняла. Теперь она стала старшей и унаследовала ту смутную, но безжалостную ответственность, которую дает это сомнительное положение.

Ханна повернулась к сестре и постаралась улыбнуться.

— Успокойся, — сказала она, поглаживая ее руку. — А то за обедом глаза будут красные.

Я снова взглянула на часы. Пятнадцать минут пятого. Мистер Гамильтон, наверное, уже закипает. Делать нечего…

Я шагнула в гостиную с голубым платьем в руках.

— Ваше платье, мисс.

Эммелин не ответила. Я притворилась, что не замечаю ее мокрых щек. Опустила глаза, расправила кружевную оборку.

— Надевай розовое, Эмми, — ласково посоветовала Ханна. — Оно идет тебе больше других.