Когда растает снег (сборник)
Шрифт:
Батюшка дочитывает письмо и украдкой смахивает слезу. Микки тоже искренне радуется за своих друзей, которые, наконец-то, после многих скитаний обрели своё счастье. Пёс радостно лает, прижимается к ногам отца Василия, и тот ласково треплет Микки по взъерошенной рыжей шерсти.
– Я тоже счастлив, голубчик, – говорит он. – Беги быстрее, расскажи матушке Ирине эту новость.
И пёс со всех ног бежит на веранду, где у плиты хлопочет матушка. Он громко лает и виляет хвостом.
– Что, мой хороший, проголодался? – улыбаясь, спрашивает Ирина и наливает ему в мисочку вкусного ароматного супа, пахнущего рыбой, свежей зеленью и овощами.
Неля
Никогда не забуду эту холодную Питерскую осень 92 года. В тот год я поступил на юриста в Санкт-Петербургскую правовую академию
Первое время, конечно, скучаешь по дому, родителям чуть не каждый день письма пишешь, по телеграфу созваниваешься, что да как. Волнуешься. Потом, со временем, как-то легче становится, забывается всё родное, близкое, воспоминания тускнеют, звуки и видения прошлого меркнут, и постепенно впадаешь в то состояние унылой апатии, когда всё вокруг становится безразлично. Дни проходят один за другим однообразной чередой, жизнь видится бесцветной, линялой картиной сквозь пелену сырого петербургского тумана.
Интересная штука, жизнь человеческая! Никогда не знаешь, что с нами будет завтра, никогда ни за что нельзя ручаться. Например, если бы в ту первую питерскую осень мне сказали, что когда-нибудь я смогу полюбить этот дождливый город и даже более того, навсегда остаться в нём, я бы посмеялся над таким нелепым предположением. Слишком уж неприглядным и хмурым показался мне Петербург с первого дня моего приезда. Однако же время творит необъяснимые вещи. И та высшая сила, что так справедливо и мудро распоряжается нашими судьбами, не преминёт расставить всё на свои места.
Одним из самых сильных впечатлений моей юности, переломным моментом в ней, стала встреча на Троицком мосту, встреча, навсегда оставившая след в моей душе. А на следующее утро выпал первый снег. И этот снег явился неким символом, началом новой для меня жизни.
Всё случилось в самом начале ноября уже под вечер. Как-то так сложилось, что именно в этот день мы расстались с Катенькой, моей однокурсницей. Как бы пошло это ни звучало, но я любил её безумно. И она отвечала мне взаимностью. Да, тогда я был отчаянным романтиком! Знал наизусть «Ромео и Джульетту» Шекспира, зачитывался Гёте, восхищался изысканной поэзией Блока и даже сам писал стихи, посвящая их своей Прекрасной Даме под таинственными инициалами К. К.
Два месяца безоблачной любви, планы, надежды на счастливую совместную жизнь и вдруг… Всё рухнуло в одночасье. Однажды Катенька призналась, что давно влюблена в одного человека и не намерена продолжать встречаться со мной. Как честная девушка, она сказала мне: «Я знаю, нехорошо целоваться с тобой, представляя другого». Поначалу я был ошеломлён и готовился собственными руками задушить моего счастливого соперника, но, поостыв, решил, что не вправе вмешиваться в её жизнь и отступился. «Понял, хорошо, что честно сказала». На этом между нами всё было кончено раз и навсегда.
Стыдно признаться в своей слабости, но я был настолько подавлен разыгравшейся в моей душе драмой, что, в конце концов, решил свести счёты с жизнью. Я чувствовал себя отвергнутым романтическим героем, упивался своими страданиями и был счастлив, что терплю муки любви подобно юному Вертеру. Покончить с собой представлялось мне единственной возможностью сохранить чувство собственного достоинства и доказать Катеньке свою любовь.
Итак, я решился. Осталось только определиться, каким способом мне прервать свою жизнь. Застрелиться из пистолета жениха моей возлюбленной не представлялось возможности, во-первых потому, что достать оружие было сложно, разве что в антикварной лавке, но тогда я бы наверняка потерпел неудачу, как и мой излюбленный герой: при первой отчаянной попытке он обнаружил, что пистолет не заряжен. Может, повеситься? Но меня всего выворачивало от одной этой мысли. При слове удавленник мне живо представлялся образ самоубийцы с отёкшим посиневшим лицом, вылезшими из орбит глазами и высунутым чёрным языком.
Эта уродливая маска витала передо мной в воздухе и раздражала моё и без того взбудораженное воображение. Несмотря на это я упрямо шёл к намеченной цели и перебирал в уме все возможные варианты. Напиться снотворного или броситься под машину? Но это поступок достойный женщины, а не мужчины и в подтверждение на ум мне приходили литературные образы таких отчаявшихся женщин как Анна Каренина из бессмертного романа Толстого или мадам Бовари великого Флобера. Что же остаётся? Вскрыть себе вены? Выпрыгнуть из окна? А может быть… И тут меня внезапно озарило: броситься с моста в Неву!Размышляя таким образом, я пришёл к заключению, что последнее наиболее приемлемо для меня. К тому же я поборю главный свой страх: страх воды. Однажды в детстве я чуть не утонул, плескаясь с матерью возле берега, и чувство страха преследовало меня с тех пор неотступно. Никогда я не заходил в воду выше пояса. А здесь я переступлю через свой главный страх и выйду победителем. В то время я был так глуп, что, увлечённый своими честолюбивыми мечтами, совсем позабыл о Катеньке и нашей с ней любви. Повторюсь, я был эгоистом, упивался лишь своими страданиями и тешил своё уязвлённое самолюбие.
Участь моя отныне была предрешена. Теперь дело было за малым. Оставалось лишь выполнить задуманное. Ничто меня не останавливало. О Рае и Аде я был наслышан, но как-то слабо верилось в их существование. Я верил, что нами управляет некая могучая Сила, Высший Разум, но существование Бога как такового ставил под сомнение, именно поэтому самоубийство не представлялось мне смертным грехом. А одно время я увлекался буддизмом, так там это даже приветствовалось. Итак, я был вполне готов.
В этот день я пропустил занятия в академии, считая бессмысленным и унизительным для себя свой последний день на этом свете посвящать учёбе, и под вечер, часов около девяти, вышел из ворот общежития, предварительно надев на себя всё лучшее и чистое: строгие брюки, новенький сюртук, на днях присланные из дома ботинки и плащ, который подарил мне друг Альберт.
Около часа я потратил на дорогу. Было холодно, сыро, но ехать на метро не хотелось, люди и привычная сутолока могли бы помешать, вывести меня из состояния воображаемого отчаяния. Было уже достаточно темно, когда я, наконец, пересёк Александровский парк и ступил на Троицкий мост. По пути людей мне почти не встречалось и я был доволен своим одиночеством как вдруг заметил вдалеке фигуру девушки чуть ниже меня ростом. Она стремительно двигалась мне навстречу, и, казалось, бежала не разбирая дороги. Звук её шагов гулко отдавался на мостовой, теряясь в сгущающихся сумерках. Фары проезжающих мимо машин и фонари у моста освещали её хрупкую фигурку и я остановился, сражённый внезапной догадкой. Достаточно было посмотреть на её бледное лицо в ореоле растрепавшихся от ветра кудрей, в её большие тёмные глаза, решительно устремлённые в пространство, чтобы понять: и эта тоже. И она на грани. Где-то читал, что у таких людей бывает свой, особенный взгляд, особенное выражение на лице. И хотя никогда раньше мне не приходилось видеть глаз самоубийцы, я почему-то угадал, я знал почти наверняка, что это и есть то самое – страшный своей неподвижностью, безразличный ко всему и настороженно внимательный, рассудочный и одновременно безумный взгляд. Неужели и у меня были такие же глаза?
Несмотря на вечернюю прохладу, незнакомка была одета не по сезону: в открытых туфлях на высоких каблуках, лёгком весеннем пальтецо и без головного убора. Мне стало жаль её. Жаль потому, что я понял: сейчас мы похожи, более того: в эту минуту равны. Через считанные секунды мы оба бросимся с моста в чёрную, ледяную воду и навсегда исчезнем, растворимся в этой ненастной ночи.
Девушка замедлила шаг и остановилась у парапета. Осмотревшись по сторонам, она с лихорадочной быстротой принялась расстёгивать своё пальтишко, и с каждым её движением мной овладевало чувство знакомое человеку, который видит, как на его глазах готовится преступление и бездействует, хотя в силах помешать совершиться ужасному. Это было чувство стыда пополам с жалостью и ещё что-то необъяснимое, порыв какой-то любви к этому одинокому отчаявшемуся созданию, так нуждающемуся в поддержке. Да, я чувствовал себя подлецом, последним негодяем, я бы ни за что не простил себе, если б дал этому свершиться.