Когда растает снег (сборник)

Мать К. развелась с его отцом, когда сыну было всего два года. Во второй раз замуж она не вышла, решив всю себя посвятить заботам о К. Так, благодаря ей, в свои не полные двадцать два К. не имел ни собственных взглядов, ни самостоятельных суждений. Для матери он до сих пор оставался куклой, её единственным сыном и она любила его абсурдной, эгоистической любовью, свойственной всем одиноким натурам, для которых любовь к ребёнку со временем становится смыслом жизни. В свою очередь и К. любил мать настолько сильно, что даже отказался жениться, потому что не хотел предавать её, хотя та не раз просила К. выбрать себе девушку, ведь она так мечтала о внуках! Однако сын никого искать не собирался, говоря, что ему хорошо и с ней. Не мог он делить свою любовь между обеими: кому-то обязательно достанется меньшая часть. Пусть уж лучше всё остаётся как есть, он вполне счастлив рядом с матерью и не ищет другого счастья.

В школе дети глумились над К. во-первых потому, что он хуже всех одевался. И всё оттого, что в его семье не хватало денег даже на самое необходимое: у мамы была маленькая зарплата (она работала швеёй), а отец им не помогал. К тому же мальчик очень быстро рос. «Никакой одежды на тебя не напасёшься», – говаривала мать, сокрушённо качая головой. Во-вторых, К. считался посмешищем всей школы из-за своей непохожести на других. Например, во время перемены он любил уединиться где-нибудь с книжкой, отказывая себе в удовольствии бегать по коридору со сверстниками. Мало того, К. сам придумывал стихи, записывая их куда попало: на парте, в рабочей тетрадке, даже на собственной руке, что уж вовсе считалось чудачеством. Однажды К. отважился показать свои стихи матери. К его огорчению, та не восприняла их всерьёз. Тогда в один день он сжёг все свои рукописи и больше не написал ни строчки. Когда же мать посоветовала сыну заняться делом, К. последовал её совету: после школы он три года подряд пытался поступить в университет и, в конце концов, был зачислен на первый курс. Здесь повторилось всё то же самое, что и в школе. Снова К. по складу своего характера не сошёлся с одногруппниками, снова чувствовал себя лишним в компании студентов, каким-то изгоем. Кончив первый курс, он ушёл из университета по собственному желанию и долгое время утешался мыслью, что хорошего журналиста из него бы всё равно не вышло: для этой профессии нужна хватка, а у него её не было.

К. забросил учёбу и, чтобы помочь матери, устроился консультантом в обувный магазин, но и на новом месте его постигла неудача. Всегда тихий и нерешительный, К. одним своим присутствием раздражал всех вокруг, невзлюбили его и коллеги. А в скором времени представился случай: пропали со склада несколько пар обуви и сотрудники магазина во всём обвинили новичка, хотя К. здесь, конечно же, был ни при чём. Ему пригрозили уголовным разбирательством, однако, поскольку вина его не была доказана, ограничились тем, что лишили предполагаемого вора месячной зарплаты и выгнали с работы.

Придя в тот день домой, К. застал мать в постели. Последнее время она жаловалась на сердце, но работы не оставляла и сидела часами, согнувшись над шитьём: что-то кроила, шила, строчила. Всё боялась лечь на обследование: вдруг что-нибудь найдут? А К. боялся ещё больше, ведь мать была для него всем на свете, он не представлял себе жизни без неё. Теперь же она лежала перед ним умирающая от сердечного приступа и всё, что он мог для неё сделать, это позвонить и вызвать скорую. И К. позвонил. Приехали врачи, сделали укол и уехали, а он остался рядом с матерью, ждал, когда подействует лекарство. Но лекарство не подействовало: в два часа ночи её сердце перестало биться, и К. увидел, что она мертва. Странно: сначала он даже не почувствовал боли. Боль пришла позже с осознанием потери, когда утром позвонила заказчица и спросила, скоро ли будет готово платье. К. стоял с телефонной трубкой в руках и смотрел на стол, где лежало что-то пышное, в белых атласных оборках, затем перевёл взгляд на мать. «Никогда», – сказал он и повесил трубку. Потом отправился на кухню, зажёг свет. К чему экономить, если… Он не дал себе додумать. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы рядом находился человек, которому он мог бы излить свою душу, сбросить с себя этот тяжёлый груз. Но таким человеком была для него мать. И вот её не стало.

К. сидел за столом, обхватив голову руками. В висках его пульсировала кровь: ударялась в мозговую стенку быстрыми нервными толчками и глухо шумела в ушах. Его качало, как на волнах, но сознание было ясным. Ясным до боли. Между тем К. хотел забыть эту ночь, ночь, когда он вместе с матерью потерял самого себя. А может быть, себя он потерял гораздо раньше, когда жил чужим умом, когда не смог реализовать себя в жизни, развить свой талант? Эти мысли не давали К. покоя, они гнали его туда, где лежала та, по чьей вине он стал таким как сейчас. И К., подчиняясь им, забежал в комнату, остановился в дверях. Мать лежала, откинувшись на подушках, беспомощно протянув вдоль тела окостеневшие руки. Несмотря на то, что в комнате всё оставалось по-прежнему, при взгляде на покойницу К. невольно содрогнулся. Ему показалось, что та насмешливо морщит губы. К. подумал: мать своими заботой и любовью загубила его жизнь, а теперь ещё и смеётся над ним, над его горем! Она-то отмучилась, а каково теперь ему! «Это всё ты! Ты!» – неистово крикнул он ей в лицо, но не дрогнуло восковое лицо, покойница продолжала всё также насмешливо улыбаться. Тогда К., словно безумный, метнулся к окну, распахнул его, влез на подоконник и выпрямился во весь рост.

Воскресный день только-только начинался. На востоке солнце медленно выплывало из розовых облаков, прохладный утренний ветер умывал лицо. К. посмотрел вниз. У самых его ног макушками шелестели деревья. Внизу, по тротуару, гуляли ранние прохожие, и никто из этих людей не знал, что через минуту какой-то сумасшедший выбросится с восьмого этажа, чтобы навсегда освободить себя от того, что они называют жизнью и чему за все эти годы К. так и не научился.

Сложная техника

Стою на остановке, жду транспорта ехать домой. На улице жара. Стоишь, п'oтом обливаешься. Да к тому же ещё время пик, так просто не уедешь. Стою полчаса, час. Наконец, подъезжает маршрутка, останавливается. Водитель выходит и идёт через дорогу в ларёк, освежиться. Подбегаю я к маршрутке самый первый и вижу, что места рядом с водителем заняты. На одном сидит девушка с книжечкой – блондинка лет под тридцать, солидная такая дама, а на другом, что ближе к двери, её пакеты лежат.

– Можно к Вам? – спрашиваю.

– Да, – говорит она.

Я не без труда открываю дверцу. Влезаю. Ей приходится оторваться от своей книжечки и убрать пакеты с сиденья. Усаживаюсь. А у самого сердце не на месте: окошко-то раскрыто. Надует. А мне болеть нельзя. У меня, врачи говорят, иммунитет слабый. Продует – пиши пропало.

– Не подскажете, как здесь окно закрыть? – обращаюсь я к дамочке.

– Понятия не имею, – нехотя отвечает та. – Я знаю также как и Вы. Придёт водитель у него спр'oсите.

Сидим, ждём водителя. Смотрю в зеркальце дальнего вида, а в салоне ни одного места свободного не осталось. Людей набилась тьма. Так что переходить неохота. А ведь, – думаю, – как пить дать, водитель скажет, не устраивает – пересаживайтесь в салон. И решил я тогда жать подряд на все кнопки. Сложная техника, но ничего. Вдруг повезёт и окошко закроется. Нашёл какую-то чёрненькую кнопку, нажал – щелчок. Ну всё, – думаю, – что-то я не то сделал. Жди беды!

И точно. Возвращается водитель – полный такой, здоровый верзила в кепке и спортивной майке с шортами, а под мышкой у него бутылка холодного кваса. Садится, начинает заводить машину.

– Можно ли окошко прикрыть? – спрашиваю. – Дует.

Он смотрит на меня, как на ненормального, потом говорит:

– Если Вам дует, пересаживайтесь в салон.

А я уже и сам не рад, что сел на переднее место. Уже я слышу у себя за спиной недовольные голоса пассажиров: «Ну, поехали, сколько можно!» В самом деле, сколько можно? Хочу выйти, чтобы пересесть – не получается, дверца не открывается. И тут я догадываюсь, в чём причина. Эта чёрная кнопочка блокирует дверь. Это, значит, я нажал на неё и теперь не могу выйти. А признаться в том, что я щёлкал в машине без водителя, неудобно как-то. Вот и верчусь, как уж на сковороде. Знаю, в чём причина, а сказать не могу.

– Что такое, – говорю, – не открывается! Наверно, заклинило.

– Так Вы же сами и закрыли дверь, – резонно замечает дамочка и нажимает на чёрную кнопку.

Дверца, само собой, благополучно открывается. Ну, змея, – думаю, – всё сечёт, за всем следит, а сама говорит, что не разбирается!

– Слушайте, давайте мы с Вами местами поменяемся, – неожиданно предлагает она.

А мне только того и надо было.

– Давайте, – с радостью соглашаюсь я. – Спасибо большое. А то мне, знаете ли, нельзя болеть: горло.

Сначала сказал и потом только понял, что глупость сморозил. Моя соседка так и подскочила.

– А кому болеть можно? Мне что ли?!

Я благоразумно молчу, потому как сказать на это нечего.

– Вам, например, можно болеть? – обращается бойкая на язык дамочка к водителю и, не дожидаясь ответа, говорит мне: – Вот видите, никому нельзя!

Я чувствую себя убитым и совершенно уничтоженным. Для меня это публичный скандал. С горем пополам выхожу из маршрутки и меняюсь с дамочкой местами. Она уступает мне своё место, ближе к водителю, а сама садится с краю, на моё место. Слава Богу, наконец-то поехали!