Когда тают льды. Песнь о Сибранде

– Как видишь, я не один, – раздражённо гаркнул я. – Тебе-то что, отец?

– Зарёкся я иметь дела с колдунами, – насупился старик. – А ты обманом вынудил…

Великий Дух!..

– Мог и спросить, раз так пёкся о данном слове, – в свою очередь огрызнулся я, поглядывая на брутта: тот выглядел совсем уж скверно. – Я бы не соврал.

– Сын бездны! – тотчас вскипел мельник, взмахнув топором. – Откуда мне было знать, что один из нас, дитя Стонгарда, якшается с этими!..

Запальчивый ответ прервал протяжный стон: Люсьен на краткий миг пришёл в себя, но почти тотчас вновь уронил голову на грудь.

– Чего с ним? Не стерпел нашей стонгардской медовухи? – презрительно фыркнул склочный старик, и я едва сдержался, чтоб не сплюнуть в него коротким разрядом. Вот ведь искушение! Имея силу, да не пользоваться…

В этот раз я приветливому хозяину, у дома которого так неудачно скрутило моего спутника, не ответил. Присел на корточки перед сидевшим на земле Люсьеном, приподнял пальцем за подбородок. Гримаса боли исказила молодое лицо, губы побелели – вот-вот отдаст Творцу душу. Отравился чем, что ли? Как там говорила Деметра на редких занятиях? Чтобы понять, где болит…

Я мысленно, беззвучно шевеля губами, выговорил нужное заклинание, касаясь второй рукой высокого лба, покрытого мелкими бусинками пота. Боль оказалась острой, как разряд – ядовитой стрелой в голову, выворачивающими судорогами по всему телу. Великий Дух! Никогда, пожалуй, такой боли я не испытывал – ничего похожего на ранения, удары, ушибы, и уж точно не отравление – рвались жилы и мышцы, но не утроба.

– Да что с тобой, брат, – отняв руку, тихо проговорил я, разглядывая искажённое мукой лицо.

– Помирать у моего порога собрались? – заволновался за спиной мельник. – Погоди уж, сейчас… хоть воды вынесу…

Я лихорадочно размышлял: даже если сгребу Люсьена в охапку и вдвоём оседлаем Ветра, то в спускавшуюся с вершин метель скоро ли доберёмся до крепости? Кроме того, не растревожу ли его боль ездой? Знать бы ещё, что с ним, и отчего так внезапно…

– Вот, – пихнули меня в плечо деревянным ковшом. – Дай ему.

Я поднёс к побелевшим губам Люсьена кромку посудины, но вода только стекла по подбородку – челюсти молодого колдуна будто судорогой свело, разжимать ножом только…

– Неси его внутрь, – вдруг тяжело проронил мельник, и я удивлённо обернулся. – Да шустрее, покуда я не одумался.

Я глянул в сторону горной дороги, махнул рукой и закинул безвольного брутта на плечо.

– Коней отведу, – насупился хозяин, берясь за поводья.

Тащить Люсьена пришлось через узкие двери, да мимо огромных скрипящих колёс, – по деревянной лестнице наверх. Здесь я нерешительно остановился, пока замешкавшийся хозяин – привязывал лошадей у ворот – не указал на приоткрытую дверь:

– Туда неси. Разберёмся…

С кем собрался разбираться воинственный старик, я не уточнял. Да и положение-то было шаткое: лишь бы не выгнал из дому прежде, чем брутту хоть немного полегчает. Хоть и недалеко до крепости, а разобраться бы сперва, отчего его так скрутило…

Мельник жил один. Об этом говорила одинокая кровать в углу единственной жилой комнаты, и почти идеальный порядок на полках. Горел камин, хотя солнце было уже высоко в небе – видимо, мёрз мельник в своей обители. Люсьена мы разместили на широкой лавке, покрытой бараньей шкурой; брутт коротко простонал через сцепленные зубы, но в себя так и не пришёл. Пока хозяин ходил за водой, я быстро высвободил колдовской посох из креплений, отставляя его в угол, расстегнул тяжёлую брошь тёплого плаща, развязал тесёмки тёмной рубахи у ворота. Люсьен дышал тяжело, с усилием, на лбу пролегла глубокая складка, выдававшая возраст – права Деметра, отнюдь не юнец бруттский колдун…

Я сосредоточился, коротко выдохнул, вспоминая нужные слова. Провёл руками над безвольным телом, впитывая чужую боль, скатал в тугой шар, тотчас отбрасывая от себя, как гадину – прямиком в огонь. Страдание снимается естественной стихией, глубокое страдание – только другим человеком. Не до такой степени я проникся мукой молодого брутта, чтобы принимать его боль на себя. Деметра предостерегала на занятиях: только в крайних случаях. Первое правило любого мага: своя жизнь превыше чужих.

Впрочем, если не устранить причину, всё вернётся – а потому привести Люсьена в чувство требовалось поскорее.

– Вода, – коротко сообщил мельник, шагнув в комнату.

Мне доводилось смотреть за ранеными, но за страдающим от непонятной хвори, да ещё вусмерть пьяным колдуном – никогда. Я бездумно смочил поданную тряпицу в воде, промокнул лоб и губы. Будто судорогой сведённые черты расслабились, и я воспользовался моментом, чтобы напоить молодого брутта.

В следующий миг Люсьена вывернуло прямо на пол, – едва успел с лавки свеситься, придерживаясь за край слабыми руками. Со стоном откинувшись назад, колдун пробормотал пару слов на невнятном языке и вновь затих. Я помолчал, мрачно раздумывая о том, что в недобрый час дёрнул меня Тёмный отправиться с магами в Унтерхолд, затем без удовольствия глянул на лужу у лавки.

– Где у тебя тряпьё, отец? Уберу, – кивнул на пол.

Мельник поглядел на меня, затем на серого, как зимний рассвет, Люсьена.

– Оставайтесь, пока не встанет на ноги, – решился добрый хозяин. – Великий Дух заповедал гостей хранить, я подчиняюсь. Неплохо бы и тебе вспомнить его заветы! – сурово отчитал старик, покидая комнату.

Я молча опустился рядом с лавкой на широкий пень, заменявший мельнику не то стул, не то стол. Я уже совершенно запутался в собственной жизни, не понимая, зачем иду и куда, правильный ли делаю выбор, с теми ли людьми вожу дружбу – но и вырваться из липкой паутины уже не мог. Оставалось только уповать на промысел Великого Духа, которого так вовремя помянул хозяин. И на то, что Тёмный ослабит когти, выпустив наконец из них мятущуюся душу молодого брутта.

Люсьен пришёл в себя к вечеру. Выворачивало колдуна ещё не раз, да с кровью – я замучался за ним вытирать да снимать жесточайшую боль, терзавшую нутро брутта. Уже думал – не выдержит парень, не доживёт до следующего утра…

Ближе к ночи вышел из дому – вдохнуть свежего воздуха, остудить горячую голову. Люсьен на время затих, так что я не переживал: если и очнётся, то хозяин позовёт, уже не раз, видимо, пожалевший о своём милосердии.

Присев на высокий порог, я запустил пальцы в волосы, опуская локти на колени. Невыносимо хотелось сна и покоя, но ни того, ни другого не предвиделось. Как сообщить в гильдию? И кому? Нет, в самом деле – кому там, среди равнодушных к миру и друг другу колдунов, было дело до умирающего брутта здесь, в низине? Даже у меня за короткий срок появилось больше товарищей, чем у Люсьена за… сколько лет он провёл там? И почему остался? Маг такой силы, как он, мог и без полуразрушенной северной крепости устроиться в жизни – что его держало? Или кто?..

Мысль всё ускользала от рассеянного внимания, не давала собрать головоломку – вот-вот получу ключ к разгадке, но нет…

Вздохнув, опустил руки, вглядываясь в чистый горизонт. Небольшая метель стихла, так что теперь в прозрачном, звенящем от чистоты воздухе не кружилось ни снежинки. Тишина, как в небесных чертогах – как-то теперь в родном Ло-Хельме? Накормлены ли дети, улеглись ли спать или ещё слушают байки Октавии? Перед глазами мелькнули любимые мордахи, и я улыбнулся, невидяще разглядывая тёмную горную гряду. Никанор, Назар, Илиан, Олан – четверо сыновей, каждый из которых был по-своему дорог отцовскому сердцу – теперь уже, вероятно, забрались под тёплые шкуры, готовясь ко сну. Оказаться бы сейчас рядом с ними!..