Когда тают льды. Песнь о Сибранде

– Не вздумайте лобызаться в моём присутствии, – невнятно донеслось со стороны. – Или меня стошнит. На твою, варвар, кровать.

Деметра обернулась, шагнула к приподнявшемуся на ложе Люсьену. Брутт, морщась, растирал виски, но сведённые судорогой мышцы уже расслабились, так что от сердца отлегло: в этот раз, стараниями госпожи Иннары, всё закончилось быстро.

– Как я тут очутился? – молодой колдун глянул по сторонам, скривился, оценивая обстановку. – Надеюсь, я себе ничего лишнего не позволял? К тебе не приставал, варвар? Ничего не помню…

– Оно и к лучшему, – решила Деметра. – Поднимайся, пойдём в харчевню. То-то хозяин, небось, удивлён: за комнаты заплатили, а ночевать предпочли в доме старосты.

– Ну ты – понятно, – не слишком церемонился брутт. – А про меня ещё, упаси Тёмный, дурные слухи пойдут. Всяким славился, но от этого – увольте. Пойдём, госпожа Иннара.

– Сибранд, – глухо донеслось снизу, – зови гостей к столу. Накрыто уже, стынет!

Я улыбнулся, подталкивая замешкавшихся в нерешительности бруттов. Свояченица рассудила верно: голодными гости уйти не должны. Не в наших стонгардских традициях отпускать из дому заезжих иноземцев, не накормив да не обогрев как следует. Пусть потом трижды в своей гостеприимности раскаиваться будем…

– У-у-у, – протянул молодой колдун, осторожно спускаясь по лестнице и сверху оценивая мой домашний хаос, – как людно.

Я молча подтолкнул его к столу и усадил, слегка надавив на плечо ладонью. Ослабший после болезненного приступа Люсьен почти рухнул на лавку, напротив ёрзавшего от любопытства Илиана. Людно! Поганая твоя бруттская душа, Люсьен! Сам знаю, что давно пора дом расширять, да откуда взяться времени и силам? Скорее, Никанор с Назаром сами вырастут да возведут хоромы своим невестам, чем старый отец возьмётся наконец за стройку!

Октавия тотчас захлопотала у стола, и оголодавшие в ожидании завтрака дети набросились на пищу, как стая волчат. Деметра задержалась, пробуждая Олана от колдовского сна, так что Люсьен оказался единственным гостем за столом. Какое-то время брутт с усмешкой смотрел на моих детей, затем принялся за еду наравне со всеми.

Деметра присела наконец рядом, держа на руках проснувшегося младенца; я протянул руки, чтобы освободить её от ноши.

– Па-па, – слабо, неуверенно, но довольно чётко произнёс Олан, глядя мне в глаза.

И улыбнулся.

…Знакомо ли вам чувство, когда нечаянную радость отравляют уколы сомнений и тревоги? Когда уже попросту не веришь, что может быть хорошо? Настолько привык к худшему, что и добрые подарки воспринимаешь с подозрением? Пробуешь на зуб, не доверяя ни себе, ни людям, потому что прекрасно знаешь: всё меняется. Сейчас хорошо, но скоро – возможно, уже через минуту – будет плохо?

Пожалуй, именно это я ощутил, обнимая младшего сына. Слушал бессмысленный лепет, улыбался и молчал. Да, Олан очистился. Я видел это в ясных, как небо, голубых глазах, в радостной, осмысленной улыбке, которой награждал меня младенец, в крепких объятиях, на которые он раньше не был способен. Но я, пожалуй, уже не доверял непривычному счастью. Потому что Олан по-прежнему время от времени скользил растерянным взглядом по комнате, взмахивая руками, как крыльями, и в глубине души я понимал: работы предстоит ещё немало. Но как сказала Деметра, теперь всё это – не бесполезный труд. Ещё поборемся… ещё поживём…

Мне не оставалось ничего другого, как пришить к себе эту мысль, не позволяя другим, чёрным и безысходным, отравлять помрачённое сознание.

– …а теперь: оп! Вот так, всё верно! Да ты парень яркий, как погляжу. Правду говорю, госпожа Иннара? Вон какая искра сияет! Я один её вижу?

Холодея, я обернулся. Люсьен с Илианом, первыми покончив с завтраком, отодвинули тарелки подальше и играли во что-то непонятное: скрещивали пальцы, словно плетя невидимую паутину, чертили непонятные символы в воздухе…

– Нет, не ты один, – отозвалась Деметра. – Но прежде, чем раздувать её, спросил бы прежде разрешения у отца.

Илиан в этот момент резко отдёрнул руки, и невидимая паутина вспыхнула разноцветными переливами, засверкала серебристой аурой.

– Не спеши, – одёрнул моего сына Люсьен, а я узнал тот самый непререкаемый тон, каким когда-то учил брутт меня самого, – а то порвёшь. Теперь медленно скатай пальцами, как шарик… вот умница! И подбрось, – лукаво улыбнулся брутт.

Возразить я не успел: Илиан, слегка испуганный собственным успехом, щелчком пальцев отправил серебристый шарик в потолок, и тот лопнул, осыпая нас сверкающими хлопьями колдовских снежинок.

Назар с Никанором восторженно захлопали в ладоши, закричали наперебой, тормоша брата, а я наградил Люсьена почти зверским взглядом, обещая быструю, но крайне мучительную смерть.

– Не кипятись, варвар, – понизив голос, заговорил брутт. – Ничему такому я его не научил. Но, клянусь Тёмным, искра в этом мальчонке сидит восхитительная! Вырастет из него Сильнейший, каких не видели ещё эти земли, помяни моё слово…

– Мы пойдём, – тотчас поднялась Деметра, верно уловив признаки стремительно приближавшейся грозы, – встречаемся в полночь у твоего дома. Припасы Хаттон соберёт, я договорилась. Отдохни, – посоветовала на прощание, наспех накидывая плащ.

Люсьен тоже собрался поспешно, не испытывая больше судьбу. Дети ещё восторженно гомонили, обсуждая недавний колдовской фокус – не сдержатся ведь, разнесут дикую новость по деревне! – а я едва сдержался, чтобы не ускорить продвижение брутта пинком под зад.

После того, как извлекли из меня сердце огня, стихия повиновалась мне намного легче, чем раньше, да и сил магических будто прибавилось. Возможно, что я стал от этого самоуверенней – уж по крайней мере, сойтись в схватке с колдуном кругом выше себя не боялся, а Люсьена в этот миг вообще готов был задушить.

Сам я вляпался в тёмные искусства от безысходности, своих детей хотел бы от этого уберечь. И уж тем более не хотел я им такого учителя, как подлый, двуличный и крайне ненадёжный брутт.

Туман стелился над долиной – густой, как жирное молоко, лохматый, как облака, и неприветливый, как стонгардская весна. В воздухе кружились одинокие снежинки, оседая на гривах коней и плащах спутников. Вдали уже показалась горная гряда Унтерхолда – ещё полдня, и мы её достигнем.

Говорить никому не хотелось. С той ночи, как мы покинули Ло-Хельм, и до самой долины мы едва ли перекинулись несколькими фразами, ограничиваясь лишь необходимыми отрывистыми просьбами. Мрачные мысли о грядущем меня одолели не сразу; я вспоминал дом, детей, улыбался и хмурился воспоминаниям. Октавию о том, что могу не вернуться, предупредил честно; свояченица промолчала. Да и что тут скажешь? Светлейший легат Витольд не тот человек, которому в силах отказать новоиспечённый иммун легиона, а Деметра не та женщина, которую я бы отпустил в мрачное будущее одну. Да и сам я, как оказалось, к судьбам мира не был равнодушен.

Толстый кошель с нерастраченными деньгами оставил дома, Октавии на расходы. В том, что бывший сослуживец сдержит слово и не забудет моих детей в случае, если умру, я не сомневался, так что в крепость магов возвращался почти спокойно. Не будоражила застывшую кровь ни близость госпожи Иннары, полностью погрузившейся в собственные мысли, ни потемневшее, неузнаваемое лицо Люсьена.

Чем ближе мы приближались к Унтерхолду, тем мрачнее становился молодой колдун. С нами говорить почти перестал, так что я даже удивился, когда он сам подошёл ко мне. Я только облачился в боевой доспех, медлил лишь со шлемом: успеется, до гильдии ещё полдня пути от придорожной таверны, в которой мы задержались на ночь. Теперь, набравшись сил, можно было и завершать долгий путь.