Когда-то там были волки

Я провожаю его домой, и задние фары его пикапа в темноте смотрят прямо на меня. Зачем я это делаю? Зачем вечер за вечером слежу за ним? Что, если я вижу то, что мне хочется? Единственное, что я способна распознать, — это инстинкт выживания, который всегда чувствовала во время охоты. Ты наблюдаешь, чтобы изучить объект наблюдения.

Я ожидаю, что он свернет к дому, а я поеду дальше к своему маленькому коттеджу, закончив слежку на сегодня. Но он не сворачивает, а продолжает путь по нашей общей улице, и я думаю: «Черт, уж не ко мне ли он собрался?» Значит ли для меня что-нибудь, если он направляется к моему дому? Почему-то да. Но я вижу стоп-сигнал, он съезжает на обочину и идет в лес пешком. Я оставляю машину на своей подъездной дорожке, возвращаюсь и, дойдя до его машины, ныряю в лес.

В небе вспыхивает молния, и темнота на мгновение озаряется. Тропы во мраке не видно, но я иду тихо, крадучись и вскоре слышу, как его шаги хрустят по подлеску. Потом замечаю свет мобильника и вижу, как он ищет что-то. Нет, просто прохаживается, обследует землю.

Он ищет Стюарта. Я знаю это. И подошел уже чертовски близко к нему.

Я преграждаю ему дорогу, и он с перепугу подпрыгивает.

— Елы-палы, Инти! Что ты здесь делаешь?

— Нет, что ты здесь делаешь?

— Ты снова следишь за мной? — спрашивает Дункан.

Я вспыхиваю. Ужасно стыдно. Вместо того чтобы отрицать, я киваю.

— Зачем?

— Пытаюсь изучить тебя.

— С какой целью? Я думал, ты хочешь закончить наши отношения.

Я не этого хочу.

Но…

— Я подозреваю, что ты убил Стюарта.

Он молчит.

— Это так? — спрашиваю я.

Вспыхивает молния, и в ее свете он замечает что-то у меня в лице. И говорит:

— У тебя кровь.

— Что?

Он светит мобильником мне в глаза, и я морщусь.

— Из носа идет.

Я подношу руку к носу и, отводя, вижу, что она испачкана. Раньше у меня никогда не шла носом кровь. Я в замешательстве.

— Так это ты убил Стюарта?

— Ты ведь хотела, чтобы я принял какие-то меры, нет?

— Я хотела, чтобы ты арестовал его! Или помог Лэйни избавиться от него! А не убивать, Дункан, черт подери.

— Какое это имеет значение? — спрашивает Дункан. — Даже если бы это и был я.

Я уже задавала себе этот вопрос миллион раз. Я дышу этим вопросом. Потому что разве я сама не хотела сделать то же самое? Разве не мечтала об этом, как психопатка?

Ответ, к которому я всегда приходила, был: это имеет большое значение. Одно дело намереваться, другое — сделать. Я видела случаи насилия, знаю, чего оно стоит и что оставляет после себя. Обратной дороги нет.

И, честно говоря, мне плевать на Стюарта. Пусть сгниет в земле. Но мне не все равно, как он был убит и что убийца позаботился создать определенное впечатление о способе его смерти.

— Люди сваливают вину на волков, — говорю я, и мой голос дрожит.

Дункан не отвечает, возможно потому, что ему это безразлично, и в этот миг он выглядит черствым.

— Если местные жители обратят свой гнев на волков, я заставлю тебя заплатить за это, — четко говорю я.

Думаю, я уже расплачиваюсь, не так ли? — спрашивает он.

Я не знаю, что сказать. Во рту я чувствую вкус железа.

Когда я возвращаюсь домой, сестра сидит, сгорбившись, на холодном полу в кухне с ножом в руках.

— Что случилось? — спрашиваю я, забывая, что нужно остановить кровотечение из носа, и бросаясь к ней. Эгги не отдает нож, пока я не разжимаю ей пальцы, и рука ее начинает дрожать так сильно, что она никак не может объясниться со мной знаками. Ей приходится повторить одни и те же жесты несколько раз, прежде чем я понимаю, что она говорит:

«Он около дома».

— Что?

«Я слышала шаги».

— Его там нет, — отвечаю я и обнимаю ее. Она качает головой.

— Эгги, пойдем на улицу, и я покажу тебе. — Я дрожу от раздражения, и мамины слова сами собой срываются с языка: — Развивай толстокожесть.

В ее глазах я читаю упрек в предательстве. Она помнит, как болезненно воспринимала я сама этот совет в детстве. Она знает, какой маленькой я себя чувствовала из-за него. Сестра направляется в спальню, но я хватаю ее за руку и тяну к входной двери.

— Ты должна увидеть, что там никого нет!

Эгги сопротивляется, как упрямое животное. Мне удается повалить ее на пол, а потом я беру ее за ногу и тащу к двери. Она брыкается, пытается вырваться, и в конце концов мы сцепляемся и катаемся по полу, борясь как ошалелые. Кровь из моего носа пачкает нас обеих.

— Эгги, перестань! — рычу я. — Просто, так твою налево, выйди наружу. Мне нужно, чтобы ты увидела своими глазами!

Если я не заставлю ее прямо сейчас высунуть нос на улицу, то и сама сойду с ума.

«Отпусти меня, — жестикулирует она. — Отпусти меня, Инти».

Мы обе обессилены.

— Не могу, — отвечаю я, и мы в изнеможении оседаем на пол.

Меня осеняет: вот что нужно ей сказать. Как я сразу не догадалась?

— Его не может там быть, — говорю я, — потому что он мертв. Я убила его.

Эгги оторопело смотрит на меня. «Но ты не можешь убивать».

Я качаю головой:

— Я не хотела.

Она обшаривает взглядом мое лицо в поисках правды, видимо, находит ее и с облегчением наваливается на меня всем телом. Делает один знак, движение рукой, означающее «спасибо», и идет к кровати. Вероятно, не осознавая, что помощь нужна не только ей. Оставляя меня здесь на кухонном полу истекать кровью и думать о том, чего стоит убить человека. Ты платишь всего лишь частью себя, всего лишь своей душой.

Он лежит в их кровати, когда я нахожу его, там, где незадолго до этого лежала она, на кровати, которая шевелилась под ней, и теперь я забираюсь на него сверху и вижу страх в его глазах, когда вонзаюсь зубами ему в шею и разгрызаю горло…

Я просыпаюсь с мучительной болью. Мышцы одеревенели от долгого лежания на плитке, и в носу задержался запах из сна; кровь накапала на пол и застыла коркой на руках и лице. Первый утренний свет режет глаза, и через окно просачивается ржание испуганной лошади. Поначалу я думаю, что все еще сплю, что я снова перенеслась в детство и отец укрощает во дворе коня. Но это не сон, это моя бедная лошадь, которая чем-то расстроена, нервно ржет и встает на дыбы. На мгновение мелькает мысль: волк.

Я направляюсь к двери и через кухонное окно вижу Эгги.

Она вышла на улицу.

Я останавливаюсь.

Я вижу, как сестра подходит к Галле, протягивает руку к ее гриве и вскакивает ей на спину. Прижимается к ней телом, своим и моим, ложится на круп, тяжело и рьяно, успокаивает ее нашим сердцебиением, нашими крепкими нежными руками, нашим дыханием. Галла опускает копыта на траву, все ее существо смиряется, и она больше не возражает против того, чтобы нести на спине женщину. Околдованная этими шепчущими прикосновениями, этим знанием, с которым моя сестра родилась. Когда Эгги прижимается лицом к шее лошади и улыбается, я снова сажусь в кухне на пол и плачу.