Когда-то там были волки

— Представь, что все известное тебе — ложь, и постарайся доказать правду.

— Это же гигантский труд.

Она смеется.

— Да уж. Я буду воображать, что ты бросила своих волков и занялась написанием детективных романов. Ладно?

— Ладно. Спасибо, мама.

Она ждет, но я не знаю, как выразить словами то, что я хочу сказать.

— Что еще, Инти?

— Почему ты вообще занимаешься этой работой? Я-то ведь знаю: она поглощает тебя целиком и ни на что больше не остается ни сил, ни времени. Странно представить, чтобы в таком унылом положении человек оказался по собственной воле, особенно учитывая твое невысокое мнение о человеческой природе. Поэтому мне интересно: с тобой что-то случилось?

Мама ничего не говорит. Я слышу, как она наливает кофе, добавляет молоко и ставит бутылку назад в холодильник. Дверь отодвигается и задвигается, и до меня доносится чирканье зажигалки. Я представляю себе, как мама сидит на балконе, и рисую в уме волнующийся океан, на который она смотрит, встающее из-за него солнце, обжигающее все вокруг рассветными лучами.

— Твой отец меня не бил, если ты об этом спрашиваешь.

— Нет, — быстро говорю я. Я об этом не спрашивала, по крайней мере напрямую, но с души свалился камень.

— Чтобы сочувствовать людям, необязательно быть жертвой, — продолжает она. — Нужно просто иметь обостренную способность к состраданию.

Я выдыхаю.

— Ясно. Спасибо. Извини за этот вопрос.

И я говорю искренне. Это ее дело. Мне просто хотелось знать, не похожа ли она на Дункана и не проистекает ли ее необходимость защищать других от невозможности защитить себя.

— Это был мой отчим, — внезапно тихо произносит она, выдыхая большое облако дыма.

Я никогда не встречалась с бабушками или дедушками, в том числе и с неродными.

— Ох, — произношу я тоже на долгом выдохе. — Извини. Сколько прошло времени, прежде чем эта рана затянулась, мама?

— О чем ты, дорогая? — говорит она. — Когда я сплю, мертвые женщины смотрят на меня со стен.

Но я не смирюсь. У Эгги все будет иначе. Наверняка есть способ излечиться, и если у нее самой нет для этого воли, значит, я буду сильной и упорной ради нее. Если нужно, она может взять мою душу вместо своей.

19

Несмотря на легкую тошноту, которая не отпускает меня уже несколько недель, я должна попытаться выстроить хронологию передвижений Стюарта в последний вечер. В сиреневатых сумерках я стучу в дверь Рэда Макрея. Открывает его отец.

— Простите за беспокойство. А Рэд дома?

— Он в поле с овцами. Входите. Я вызову его по рации.

Я ступаю в дом и жду около двери, пока старик связывается с сыном по приемнику и объясняет, что «волчья женщина» пришла с ним поговорить.

— Здесь тоже нет телефонной связи? — спрашиваю я, когда он возвращается.

— Ни в каком виде. Входите-входите, невежливо караулить у двери. Я сделаю нам чаю. Или, может, вы хотите кофе?

— Чай вполне подойдет.

— Я не спрашиваю, зачем вы пришли.

— Хорошо.

Каменный дом, уютный и удобный для жизни, наверно, принадлежит семье долгое время.

— Меня зовут Инти, — говорю я. — Давайте я заварю чай.

— Дуглас, — отвечает старик, позволяя мне похозяйничать на кухне.

— Вы тут живете вдвоем?

— Да, с тех пор как умерла Молния.

— А кто это?

— Жена Рэда.

— Ой, извините. — Когда чайник закипает, он указывает мне на шкаф, где лежат чайные пакетики. — Надо же, какое оригинальное имя, Молния. Ну прямо как на Диком Западе.

— Да, и очень ей подходящее.

— В каком смысле?

— Бойкая была и за словом в карман не лезла. Ну до того остра была на язык, — объясняет старик, посмеиваясь, — любого нахала могла урезонить на раз-два.

Я улыбаюсь:

— Какая милая женщина. Вы давно здесь живете?

— Всю жизнь. А до этого здесь жил мой папа, с самого рождения.

— Семейная ферма?

— Верно, и наши предки задолго до нас занимались овцами, по меньшей мере полдюжины поколений. Вам бы, деточка, почаще в город выбираться, познакомиться со здешним народом.

— Правда? Зачем же?

— Вредно проводить все время с животными, это я по опыту знаю. Я, например, каждый четверг хожу в магазин пряжи. Приходите и вы.

— В магазин пряжи? А что вы там делаете?

— Посещаю кружок вязания.

Я поднимаю на него глаза.

— Вы вяжете?

— Вот именно. Это расслабляет. Заглядывайте, ладно? Мы не кусаемся.

— Животные тоже. В большинстве своем.

Он смотрит на меня, пока я наливаю кипяток в кружки.

— Зачем вы здесь, девочка-волчица?

— Я женщина, — говорю я.

Дуглас улыбается, и его лицо собирается в складки.

— Прошу прощения. Женщина-волчица.

Я передаю ему кружку и опираюсь о разделочный стол.

— Не знаю, Дуглас. В самом деле не знаю.

— Вы делаете хорошее дело.

От удивления я раскрываю рот:

— Вы так считаете?

Дуглас кивает.

— Разве вы не беспокоитесь об овцах? Все за них боятся.

— Время овец закончилось, — просто отвечает старик и отхлебывает чай.

Когда приходит Рэд, он отводит меня в маленький захламленный кабинет и усаживает напротив стола, как провинившуюся ученицу, вызванную на ковер к директору.

— Что вам нужно?

Я откидываюсь на спинку стула.

— Ваш отец принял меня теплее.

— Он в маразме.

Я смеюсь, потирая усталые глаза.

— Ясно. Слушайте, я не по поводу волков, или ваших овец, или чего-то в таком роде.

— Что тогда? У меня животные мокнут под дождем.

— Я насчет того вечера, когда пропал Стюарт. Вы стояли с ним около паба.

Брови у Рэда ползут вверх, и, в подражание мне, он откидывается на спинку кресла. Почувствовав свое преимущество, он расслабляется.

— Когда я ушла в паб, Дункан остался с вами. А потом пришел ко мне, с синяком и разбитой губой.