Когда улетают журавли

* * *

Дед Степан сидел у стола, к еде не прикасался. Руки не то чтобы тяжелые, а не поднять. И до койки дойти лечь — вот как тяжело. Лица не видать: борода, брови, усы обвисли, как конопляная куделя. Он смотрел в пол. Откуда-то выбежал таракан, закрутился и скрылся в щель под ножку стола. «Экой прыткий, — подумал он. — Что тот татарчук заозерный».

Николай стоял, широкие плечи обвисли, крупными пальцами мял неизвестно какую по счету папиросу.

Сергей быстро ходил от дверей до стола.

— Уезжайте, немедленно уезжайте. — Он остановился около Николая, пытался заглянуть в лицо и опять начал ходить. — Ведь, главное-то, Бахри первая об этом сказала. Не усложняй, все гораздо проще. Уедете — все забудется. А жизнь впереди. — Сергея раздражало молчание Николая. — Да не молчи ты, дуб! Что здесь непонятного. Решительней будь. Мужчина ты или…

— Ну и лотоха, — буркнул дед.

Сергей понял — к нему.

— Я понимаю, дед, тебе неохота Степановку покидать. В незнакомой стороне… — Он хотел сказать «умирать», но осекся. — Вопрос-то жизни.

— В поле едешь? — спросил медленно дед у Николая.

— Не знаю.

— Сядь. — Дед не отрывал взгляда от пола. — Что делать будем? — не сказал, а проскрипел, как дверь в чулане.

— Не знаю.

— Все ты не знаешь, — осерчал дед. — Надо бы знать-то.

Он долго молчал, и по тому, как вздрагивала борода, Николай понял — силится что-то сказать.

— Не твое это, чужое…

Сергей опешил. Вот это номер, и уже не стал щадить старика:

— Тебе-то сколько жить осталось. Что ж, умрешь, а там хоть трава не расти? Бахри согласна уехать. Ты, дед, скажешь, как… совсем уж… — Он хотел сказать «выжил из ума», но дед приподнял голову — и внуки онемели: по его заволосатившимся щекам текли слезы.

— Позови Бахрю.

Заплаканная, вошла Бахри.

— Что ж ты так, а? Совестно небось?

— Уедем отсюда, не могу я здесь, — и заплакала навзрыд.

— Ну, поедешь, а резинка-то за тобой потянется да и лопнет. Прибьет, что муху. — Дед с трудом приподнялся, пошел к кровати за занавеску.

Сергей смотрел на освещенную из окна Бахри: в ее пушистые волосы запутался золотой комочек света. Солнце просветило ситцевое платье, смутно обозначив полные стройные ноги. И хотя Сергей повидал много женщин, мысленно оценил: прекрасна!

Бахри тихо подошла к совсем раскисшему Николаю:

— Уедем, Коля?

И так было сказано просяще и искренне, что Николай вздрогнул.

— Куда? — Щеки его белели, как обмороженные. — Может, в Тандов с собой возьмешь? — В голосе издевка и тоска. — Возьмешь, лгунья?! — В монгольских глазах зрели решимость и гнев.

Бахри испуганно отшатнулась.

— Что ты? — подскочил Сергей. — Что болтаешь? Подумаешь, через озеро покричали. Это ж мещанство. Ты совсем не знаешь жизни…

Николай резко отвел руки Сергея, так что тот ударился спиной о косяк.

— Иди ты… — И быстро вышел на улицу. Постояв, направился к гаражу.

…На закате всадник крутился на берегу. Завязав вещи в узел, Бахри вышла в огород. Дед Степан сидел, как и утром, курил. Постояла.

— Прощай, дедушка, — поцеловала в седую копну волос.

— Иди, бог с тобой.

Пошла с узлом через огород под недоуменными взглядами притихших соседей.

Сергей разыскал брата за кузницей. Тот сидел на седле культиватора, вытянув шею, смотрел, как Бахри подходит к лодке, курил взахлеб.

— Что ты так? От счастья… — Сергей волновался, подбирал слова. — Без борьбы, просто?

Николай обернулся. Лицо посерело за несколько часов.

— Уйди, заноза! По-хорошему прошу — уйди! — И, видя, что Сергей еще стоит около, потянулся за гаечным ключом.

— А пошел ты к черту! — попятился Сергей. — Псих несчастный, тряпка! — Он был злой в эту минуту на брата. Уж он бы, Сергей, уладил все в два счета. Тоже, рыцарь.

Лодка подплыла к другому берегу, а дед сидел, и опять мысли путались, обрывались. «Плох небось дружок Салим Батырыч, увидеться бы…» Опять беспокоило озеро: «Жар, пересохнет на нет. И с чего оно Черным зовется? Сроду не видел его черным».

За озером в степь удалялись два всадника. Степь порозовела от заката, и кони под ними пылали огнем.

Песни отца

Я не помню, чтоб он не пел. Пел, когда пас колхозное стадо и когда ехал на повозке по бесконечно длинной степной дороге. Пел в зимние, вьюжные вечера за починкой валенок (а чинить было что: семья десять человек) и в праздники на гулянках. Его песни удивительно соответствовали обстановке и настроению.

Никогда не забуду предзакатную степь. По тракту, стуча колесами, катит пароконный фургон. Фургон пылит, удаляясь к березовому леску. Степь притихла. Ковыль, пушистый, розовый, уходит полосой навстречу закату, за горизонт. Коровы после жаркого дня жадно припали к траве. Отец стоит в рыжих сапогах, воротник рубахи расстегнут. Усы немного обвисли, а черные задумчивые глаза смотрят вслед удаляющемуся на закат фургону.

Спускается солнце за степи, Вдали зо-о-лотится ковыль, —

плывет тихая песня. Мне кажется, она льется где-то далеко-далеко, так тихо он поет.

Коло-о-одни-ков звонкие цепи Взме-е-та-а-ют до-ро-жну-ю пы-ы-ль.

Голос спускается до баритона, он нарастает, становится громче, как будто колодники подходят ближе и ближе.

Иду-у-ут они с бритыми лбами…

После «лбами» отец делает маленькую паузу, а потом набирает воздуху и уже рокочет почти басом:

Шагают вперед тя-я-же-ло.

Меня охватывает непонятное чувство: хочется заплакать или прижаться к отцу и говорить, говорить ему, какой он хороший и как я люблю его. Но в крестьянских семьях нежность была суровой, бурных чувств стыдились. Отец ласкал меня редко и сдержанно.

По тракту идут два пешехода. Они останавливаются, слушают.

Вот голос набесновался, вылился чистым бурливым потоком и теперь потек широко, плавно.

День ме-е-еркнет все боле, а цепи Дорогу метут и ме-е-е-ту-у-т, —

закончил отец трепетно и тихо.

Ушли колодники. Ушли далеко. И хотя мне было многое непонятно, например «с бритыми лбами» (как можно обрить лоб?), но я их видел, когда они показались на горизонте, видел совсем близко, когда голос отца трубил в полную меру, и теперь вижу их далеко, далеко. Они ушли… Отец в усталом блаженстве вытирает картузом пот.

А солнце лежало на краю земли. Грачи, устало помахивая крыльями, молча летели стаями в березовый лесок на ночлег. Становилось прохладно. Пахло чебрецом, донником и острее всего — болиголовом. Я брел за стадом и думал, думал. Сколько раздумий навеяла на мою детскую голову песня отца. Вот так же, наверное, пахло чебрецом и донником, такой же был закат, и ястребок дрожал в небе, должно быть, так же, а они шли и шли в далекую даль, в цепях, и, наверное, мало кто возвращался.