Когда загорится свет

И вдруг в этот момент уныния Алексей почувствовал, как дикая, бурная тоска охватывает сердце. Он встретил ее радостным криком души. Это была старая тоска, страстная и жгучая, тоска по тому, чтобы ощутить на губах острый, неописуемый вкус жизни, чтобы вцепиться в эту жизнь зубами, рвать ее, захлебываться ею, упиваться, быть в ней непобедимым воином. Снова забилось сердце прежним ритмом. Была, существовала, шумела, переливалась красками именно такая жизнь, и ничто еще не было потеряно — нужно вступить в борьбу, как прежде, упрямо, без отдыха, стремиться вперед. И Алексей чувствовал, что не оставил в маленькой комнатке ни единой частички своих сил, ни грамма жажды жизни.

Крупными шагами, почти бегом, он торопился домой. Товарищи спали. Тихо, чтобы не разбудить их, он зажег лампу и по уши погрузился в холодные бесстрастные формулы.

Он встал из-за стола, когда окно порозовело от утренней зари, не чувствуя усталости, — в нем пульсировала, била красной кровью бурная всепобеждающая сила.

V

Солнце пекло все сильнее, но в лихорадке заключающих учебный год экзаменов никто и не замечал приближения лета. Лето шло, благоухая цветущими хлебами, теплое и ласковое, насыщенное богатством цветов и зелени.

Экзамены, экзамены, экзамены. А потом вдруг опустели полные шума залы, умолкли голоса, захлопнулись дверцы больших шкафов, скрыв груды документов и бумаг. Отхлынули, разъехались студенты. Домой, к семьям, на практику, на работу.

Эта тишина глухо звенела в ушах. Алексей в первый момент почувствовал себя как потерянный в городе, к которому он уже привык, который стал его городом. Ехать ему было некуда, у него никого не было на всем свете. Правда, была где-то сестра Соня, но она вышла замуж за какого-то агронома, и за годы, что они не виделись, связь между нею и братом окончательно порвалась. Семья — это были те двое, схороненные в маленьком местечке: отец и мать.

Прошлогодние каникулы он провел в городе, зарабатывал, где мог. Уроки, работал носильщиком на вокзале. Но теперь он, как никогда, заскучал по просторам, по ветру, веющему в лицо, по зелени лугов, по свободе. Нет, он не мог здесь остаться, нужно было как-то иначе провести это лето — предыдущие были потеряны, вычеркнуты из жизни, истрачены лишь на то, чтоб заработать и поесть, поесть и заработать…

Через знакомого по вокзалу нашлась как раз и подходящая работа. Алексей с радостью ухватился за нее.

Идет сплав леса, огромные стволы несутся вплотную друг к другу. На плоту шалаш из веток, куда заползаешь на ночь, огонек, разложенный на листе жести, котелок для варки пищи. Вокруг вода, вода и вода, солнце в лазури, брызги волн. Алексей был счастлив, как никогда. Обнаженный по пояс, босой, он перескакивал по бревнам, крепко вонзал окованный железом шест в песчаное дно, радостно ощущал силу молодых мускулов. Нет, их не одолел ни холод, ни голод, теперь на вольном воздухе они окрепли и играли под загоревшей кожей, как мышцы молодого жеребенка. Он был влюблен в воду, в простор, в вечно тот же и вечно новый ритм волн, в песню реки. Он увидел, научился различать сотни оттенков в вечерней и в утренней заре. Ему казалось, что он понимает таинственный и непостижимый ночной шепот прибрежных полей, лесов, спускающихся к воде, и музыку звезд, торжественную, беззвучную, которую можно было услышать не ушами, а разве одним сердцем.

Неслась, неслась вдаль река. Утром Алексей окунался в холодную, розовую от зари волну. Он чувствовал глубочайшее наслаждение, разрезая руками воду, и не боялся палящего солнца — здесь, на реке, дуновение ветра холодило лицо и сушило пот на лбу.

Он научился протяжным, тоскливым песням, несущимся в необъятные просторы со всех плотов. Он изучил этих людей, загорелых, суровых, с которыми ему пришлось работать день и ночь. Это были разные люди — старики и молодежь, но он чувствовал себя среди них дома, это были свои люди. Сначала они косились немного на него, но когда оказалось, что он с такой же силой, как они, отталкивает плот от берега, так же ловко перескакивает с бревна на бревно, курит, как они, махорку и ест деревянной ложкой разваренное пшено, они словно забыли, что зимой он учится в институте. По вечерам они собирались у костра и, пока в котелке варилась уха, рассказывали длинные красочные истории из своей и чужой жизни. В этих рассказах Алексей чувствовал суровую, неприкрашенную правду, сокровеннейший смысл жизни, обаяние которой непреодолимо влекло его к себе.

Был здесь Артем, бывший бурлак, человек лет пятидесяти. Он вел весь караван. Его слушались и любили за юмор и прибаутки, которыми он сыпал направо и налево. Но вечером у костра, особенно если случалось выпить рюмку-другую, Артем переставал шутить, опирался головой на руки и, глядя в огонь, заводил старые бурлацкие песни, которые породила Волга в старые дни, песни горькие и полные захватывающей тоски. Алексей закрывал глаза и слушал. Он представлял ее себе, эту никогда не виденную им реку Стеньки Разина, легендарную реку, в которой некогда татарский хан поил коней, реку, над которой кочевали монголы, беспредельную, широкую, шумящую реку. Артем прерывал пение и вздыхал. Все молчали, зная, что сейчас начнется рассказ. Он выгребал из костра уголек, закуривал трубку и, следя глазами за игрой огонька, начинал рассказывать как бы самому себе, не замечая слушателей:

— Идем, бывало, из Самары…

Это была иная жизнь, такая недавняя, казалось, и все же такая далекая. Молодежь внимательно слушала. Алексей снова ощущал в сердце гордость за отца. За его борьбу и за его героическую смерть. Вот за это и умер отец. И Алексей глубоко вдыхал вольный воздух и упивался свободой, свободой, свободой!

Хуже, когда начинались дожди. Бревна становились скользкими, шалаш протекал, струи дождя гасили огонь. Река подергивалась серым туманом, и трудно было поверить, что еще накануне она играла золотом и лазурью, улыбаясь солнцу.

Но и в этих дождливых днях было свое очарование. Ветер подымал брызги пены; капли воды, ударяясь о поверхность реки, звучали своеобразной музыкой. На воде вскакивали пузыри, в омутах кружилась сбившаяся плотная пена. Вода и теперь отливала всеми цветами — серая, стальная, почти синяя, серебристая и молочная, живая, пульсирующая вечным ритмом. Алексей меньше, чем другие, сердился на ненастье — это было первое его лето на реке, и он рассматривал его не как работу, а скорее как приключение.

Вдоль берегов тянулись поля и луга, вырастали деревни и местечки, издали казавшиеся маленькими, как игрушки, как кукольные домики. Расстояние придавало им праздничный блеск, они казались чистенькими, вымытыми, новыми и свежими. На берег выходили люди, дети долго смотрели вслед медленно плывущим плотам, и Алексей радовался, что они остаются, а он плывет дальше, уходит, и что детские глаза, не отрываясь, смотрят на бревна на воде, на маленькие домики из хвои, на огоньки костров и висящие над ними котелки. Он читал в детских глазах тоску по дали, по движению, по приключениям. Сам же он был в сердце этого движения, непрестанно плыл, ежедневно видел иной берег, и ежедневно в его ушах звенели другие голоса, и другие деревья вырастали на спускающихся к воде склонах, и каждый день новые речки, чубатые от верб, заросшие тростниками, быстрые и вольные, вливались в его реку, и волны ее росли, вздымались. И Алексею казалось, что он слышит в них шум и гул далекого моря, к которому они плыли, плыли день и ночь, медленно, но верно.

Вся предшествующая жизнь отошла куда-то далеко. Трудно было представить, что он ежедневно бегал на лекции, сидел по ночам над книжками, сдавал экзамены. Теперь на свете не было ничего, кроме реки, аромата свежего дерева, резкого запаха рыбы, кроме шума волн, крепко зажатого в руках шеста, дыма костра и звенящей над волнами песни.

И казалось, что так будет всегда. Но лето проходило, по утрам над рекой вставал седой холодный туман, и высоко-высоко в воздухе в молчаливые ночи слышна была таинственная музыка первых отлетающих птиц. Протяжный, жалобный стон несся откуда-то из туч, и у Алексея сжималось сердце. Отцветает лето, кончается речная песнь!