Когда загорится свет

Потом мать долго брызгает на него водой, и первое, что Алексей видит, открыв глаза, — это красная длинная полоса, проходящая по ее лицу до самого подбородка. Он скрипит зубами. Его сердце переполняет ненависть, раз навсегда внедренная этим хлыстом в его память.

Теперь ближе и понятнее становится ему отец. Спина портного Дороша распрямилась, словно он никогда не гнул ее над иглой и утюгом. Глаза сверкают огнем, который восхищает Алексея. Ох, как скрипит отцовская кожаная куртка при каждом движении и как блестят голенища высоких сапог! Алексей тихонько подползает и собственным рукавом усердно счищает пятнышко грязи с этих ослепительных сапог. Отец только теперь замечает его.

— Ну что, малец? — спрашивает он новым, веселым голосом и, наклонившись, видит устремленные на себя с восторгом и любовью светлые глаза сына.

Теперь уже и речи нет о книжках и уроках, отец не говорит ни слова, встречая Алексея на всех митингах, демонстрациях — повсюду, где только собираются люди. Он ничего не говорит даже тогда, когда во время стычки с белыми потный Алексей пролезает за разбитый вагон и подает Максиму патроны, а Алексей чувствует себя взрослым — исчезла преграда, отделявшая его от отца. Он чувствует себя свободным, его внезапно родившаяся любовь к отцу переплескивается через край, сжимая сердце восторгом.

Но вот однажды Алексею пришлось пойти вместе с матерью на станцию. Красные вернулись. Осторожные руки снимают с виселицы тяжелое тело комиссара Дороша. Максим с неузнаваемым, изуродованным лицом лежит рядом, растоптанный, растерзанный десятками каблуков, ударами прикладов. Только откинутая в сторону левая рука невредима и на ее мертвенной белизне четко выделяется сине-зеленая птица с клювом, открытым для песни. Мать так сильно сжимает руку Алексея, будто хочет раздавить ему пальцы. Она не плачет. Сухими огромными глазами смотрит она в мертвое лицо мужа.

Кожаная куртка скрипит, когда люди несут мертвого. Два гроба: в одном отец, в другом матрос. Они лежат оба в открытых гробах — матрос и отец. Они не шевелятся. И лицо у отца синее, страшное. Кто-то подходит и кладет возле этого опухшего лица букет красных цветов; они закрывают его почти целиком за исключением черных глаз, которые упрямо и твердо смотрят в веселое светло-голубое небо.

На рыжий холмик свежевырытой глины один за другим поднимаются люди, они говорят про отца и матроса, В толпе громко плачет какая-то женщина, — нет, это не мать, мать стоит неподвижно, молчаливая, словно вросшая в землю. Это плачет Скорынина.

— Мировой пролетариат никогда не забудет…

Алексей еще не знает, что такое мировой пролетариат. Но он ясно слышит эти слова, они выделяются из гремящих речей, которые не доходят до его сознания. «Мировой пролетариат, мировой пролетариат», — повторяет он сухими губами, словно это заклинание — магический пароль, который нужно во что бы то ни стало запомнить.

Он ждет, не прозвучат ли они еще раз. Но выступления окончились. Толпа колыхнулась. Кто-то начал первый, за ним подхватили другие. Высоко, высоко понеслась песня. Люди поют отцу и Максиму прекрасные гневные слова, от которых несется вихрь, гнущий деревья, и гнев вздымает волосы на голове. Алексей не может петь, уста его скованы, и лицо словно застыло.

Со стуком падают на крышку гроба комья земли. Уже не видно белых досок. Алексей вздрагивает, — так неожиданно раздается залп почетного салюта. Еще и еще раз. Теперь перед ним только холмик глины, под ним лежат оба — отец и Максим.

И только теперь мать падает на землю без крика, без слов, без звука, как срубленное дерево.

Алексей опускается на колени и кладет ее голову себе на плечо. Женщины помогают. Откуда-то приносят воду, и под ее холодными брызгами мать открывает глаза. И снова, как раньше, в молчании встает и смотрит на холмик рыжей глины. Человек в форме и другой в такой же кожаной куртке, как отец, что-то говорят матери. Алексей не слышит слов. Он терпеливо ждет, чтобы они кончили. А потом берет ее под руку и говорит взрослым, серьезным голосом:

— Пойдем, мама.

Мать минуту словно не понимает, что от нее хотят, но потом кивает головой и позволяет сыну увести себя. Алексей чувствует, как тяжело опирается она на него, и это наполняет его грустной, мучительной гордостью. Они медленно идут вдоль улицы домой.

Дома. В углу лежит недошитый костюм управляющего мельницей и на доске стоит давно остывший утюг. Мать подходит и кладет на утюг руку — осторожно, ласково. Ее глаза смотрят куда-то в пространство.

— Тебе нужно лечь, мама, — говорит Алексей, и мать слушается его. Он подводит ее к кровати, снимает туфли, к которым прилипли рыжие комья глины. Укрывает ее платком.

— Спи, мама.

Мать всматривается в него. Привлекает его ближе к себе. Еще раз внимательно смотрит в глаза, на его втянутые щеки.

— Какой ты уже большой, сынок, — говорит она тихим голосом. Веки опускаются на глаза, она засыпает.

Алексей подходит к окну и смотрит на улицу. Напротив, на домике, где разместился местечковый совет, развевается красный флаг. Теперь он там уже и останется.

Сын комиссара Дороша суровыми глазами смотрит на входящих и выходящих людей. Он кусает губы и чувствует на них вкус крови и еще какой-то горький привкус — неужели той глины, которая придавила отцовский гроб?

По улице пробегают мальчишки. Они по привычке оглядываются на окно, из которого смотрит Алексей. Но его не тянет к ним. Он уже взрослый, сын комиссара Дороша, повешенного белыми.

III

В отцовской мастерской поместился жилец, машинист Иван Сергеевич. Иногда его нет по целым дням — уехал. Тогда Алексей осторожно входит в комнату. Все в ней переменилось. И даже запах куда-то исчез, теплый запах утюга, острый аромат прижженной материи, — пахнет кожей и едва уловимо одеколоном, приятным и свежим. На полочке возле окна лежат книги, на столике портрет Ленина. Комната чужая, будто здесь никогда не работал отец. Алексей садится за книжку. Уже некому говорить суровым голосом: «Учись!» Но теперь-то Алексей учится усидчиво, усердно, упорно.

Школа тоже стала иной. Учитель больше не появился. Теперь там хозяйничает Варвара Александровна, светловолосая девушка в коротком жакетике и барашковой шапке. И целая куча учителей, молодых людей и женщин, и только один старичок с вечным насморком, ни зимой, ни летом не снимающий калош, Петр Иваныч.

Алексей учится. Усидчиво, упорно, неизвестно откуда добывая книги, карты, учится вещам, которые вовсе и не входят в объем школьной программы.

— Очень способный этот Алексей, самый способный из всего класса, — вздыхает Варвара Александровна. — Только… какой-то странный.

Алексей влюблен в Варвару Александровну. С третьей скамьи, где он сидит, на учительницу устремлен его взгляд — упрямый, сумрачный, не детский.

Когда Варвара Александровна смеется, на ее переносице проступает маленькая голубая жилка, смешная и трогательная. Светлые волосы мелкими завитками рассыпаются вокруг розового лица, она отводит их маленькой шершавой рукой — руки огрубели от стирки, уборки, стряпни. Варвара Александровна живет одна и сама делает все. Платье всегда одно и то же, синее, уже лоснящееся сзади и на локтях, но на шее белый чистенький воротничок и бант с голубенькими цветочками.