Когда загорится свет

Алексей сжал кулаки. Как раз когда ноздри уже вдыхали пряный запах победы, когда легкие захлебывались от победного вихря, когда и он чувствовал себя триумфатором, когда, как крепчайшее вино, туманила голову радость выигранных сражений, — как раз тогда он вынужден был уйти оттуда из-за этой глупой контузии. И не вернуться, потому что надо же было ему обладать специальностью, которая, видите ли, нужна здесь, вдали от походов и побед.

За стеной раздалось старческое кряхтение. Алексей заткнул уши. Хватит, хватит, хоть на мгновенье забыть — не о том, о нет! — а вот об этом доме, о соседях, о лопающихся трубах, о неотоваренных карточках на крупу, хоть на минуту перенестись туда, в бурный, жестокий мир, утративший в воспоминаниях свою горечь и смрад.

«Может быть, это и есть отравляющий прах Тамерлана?» — подумал вдруг Алексей и насмешливо улыбнулся…

II

Отец наклоняется, крепко прижимая утюг к влажной материи. Раздается шипенье, густой белый пар ползет в сторону и маленьким белым облачком поднимается вверх. Потом отец приподнимает утюг, и все наполняется белым паром и специфическим запахом, которым пропитана квартира. Алексей любит смотреть, как отец гладит. Но вскоре взгляд темных глаз грозно устремляется из-под мохнатых черных бровей на глазеющего мальчика, и Алексей уже знает, что за этим последует.

— Учись! — сурово говорит отец, и Алексей торопливо склоняется над засаленной книжкой. Но буквы танцуют перед глазами, и потом… столько есть других дел, гораздо важнее, интереснее, увлекательнее… Домишко стоит в переулочке. Деревья из соседних садов чуть не врываются в окна. Через заросшую крапивой канаву переброшены три дощечки. Шаткий мостик — и вот ты уже на дороге, потому что уличка — это собственно и есть дорога, без мостовой, без тротуаров. Летом здесь клубится пыль, весной и осенью стоят огромные лужи, по которым так приятно шлепать босыми ногами. За домом мусорные ямы, лужайки, одинокие изуродованные деревья, и из местечка почти незаметно выходишь в поле, в овраг, на крутой склон берега. Речка течет, окаймленная растрепанными зелеными лозами, на которых качаются щебечущие маленькие птички, названия их Алексей не знает. Там, где вода набегает на мелкий летучий песок, видны стайки микроскопических рыбок. Они стоят неподвижно, почти совсем прозрачные, едва отличающиеся по цвету от промытого течением песка. Но, если неосторожно подойти, они молниеносно кидаются в глубокую воду, испуганные шорохом, и только их и видели. А там, где поглубже, под нависшей тенью ольхи, в темном затишье, дремлют скользкие налимы. Под стволами свалившегося в воду дерева будто бы живет старый отшельник, большой сом, больше Алексея. Никто не видел его, но все знают, как он выглядит. Алексей не раз с бьющимся сердцем подкрадывался к лежащему под водой дереву. Сом, огромный, черный, лежит на дне и подстерегает добычу.

Алексею хорошо известно, что это пень, он уже многие годы лежит здесь, в иле и песке, но так приятно думать, пока не подойдешь вплотную, что это именно сом, речной король, владыка подземных пещер, таинственный и недоступный.

— Учись!..

Отцу легко говорить — учись. А тут столько дел, которые неодолимо влекут и о которых невозможно забыть. Например, речка: она каждый день иная, каждый день новая, в ней то и дело открывается что-нибудь любопытное. Там, где вода вырывается из лозняка на мягкие луга, в мягком иле, в узких круглых норах сидят раки. А там, на краю луга, иногда можно увидеть черную водяную курочку, быстро скрывающуюся в зеленом лесу тростника и мяты. Мята издает упоительный запах, и Алексей, растирая в пальцах влажные листочки и погружая в них нос, чует нечто неуловимое, далекое, бледным намеком выраженное в этом остром, пронзительном запахе, зеленом и свежем. У запахов есть цвет. Алексей знает об этом, хотя сестра высмеяла его, когда он однажды сказал ей об этом. Мята пахнет зеленым, костюмы, которые шьет и гладит отец, пахнут синим, какого бы цвета они ни были. Дни недели также имеют свои цвета: вторник — коричневый, среда — голубой, четверг — серый, воскресенье — белый, понедельник — черный с неясными крапинками, суббота — стальной, и только пятница, неизвестно почему, не имеет цвета. Взрослые об этом не знают, но у Алексея так на всю жизнь и останутся цвета дней.

Готовить уроки приходится в мастерской отца; комната выходит на улицу. Так решил отец, и с этим ничего не поделаешь. Сначала Алексей пытался бунтовать.

— У меня голова болит от утюгов и пара, — сказал он угрюмо.

— А у меня не болит? Мне-то каково торчать тут целый день, посиди и ты, пока не приготовишь уроки.

Алексей вздыхает. Трудно что-нибудь ответить на это. Это верно: отец с утра до вечера сидит за работой, а вместе с ним Толя, рыжий подмастерье, несколькими годами старше Алексея. Надо выдумать что-нибудь другое.

— Сюда ходят, торгуются с тобой, мешают, — надувает губы Алексей.

Но отец непоколебим.

— Все равно меньше времени потеряешь, а то выбегаешь каждую минуту из комнаты или играешь с собакой.

Мастерская — единственное место в доме, куда запрещен вход Барбоске, веселой дворняге на кривых лапах; она еще щенком приблудилась к дому.

Делать нечего. Едва кончается обед, как отец неизменно — хоть бы раз забыл! — говорит не допускающим возражений тоном:

— Принимайся за уроки.

Стул жесткий, неудобный. Тетради разложены на уголке стола, и Толя, будто нарочно, ежеминутно толкает их своей работой. Что это они сегодня шьют? Костюм в полоску для учителя уже почти готов. Когда уж и Алексею сошьют такой костюм в полоску? Воротник какой-то смешной, и материал, если присмотреться, вдруг оказывается совсем другим, чем на первый взгляд. Белые волнистые, едва заметные полоски ползут, как маленькие змейки, шевелятся, переливаются. Алексей в восторге и изумлении засматривается, как под руками Толи извиваются, плывут по черной материи живые змейки, белые и проворные.

— Опять глазеешь? А кто за тебя учиться будет?

Пойманный с поличным, Алексей вздрагивает и уставляется в книгу. Упрямые строки скучного стихотворения не лезут в голову. За окном какие-то голоса, он осторожно поднимает глаза. Ну да, мальчишки идут на речку. Они оглядываются, смотрят на окна, но ни один не решается позвать его. Портного Дороша боится не только его сын.

Ушли. А ты вот сиди, сиди и зубри, будто из этого может выйти какой-нибудь толк. И нельзя даже сказать «кончил», потому что отец возьмет в руки книжку, посмотрит пронизывающими холодом глазами и потребует:

— Ну, как там, читай наизусть…

И при первой же ошибке положит книжку на стол и снова молча примется за работу. А это означает приговор: сиди и зубри, не то я буду спрашивать еще, и тогда плохо придется.

И Алексей зубрит, зубрит, пока не наступают каникулы — период счастья, отравляемый лишь колотушками за изорванные штаны, за порезанную руку или за позднее возвращение домой.

Вода в реке спадает, можно ловить налимов. В прибрежном кустарнике птичьи гнезда, странные растения, огромные листья лопухов, иной, особый, чудесный, увлекательный мир. Маленький плот из двух досок, — если оттолкнуться палкой, он доплывет до первой отмели. Ребята в ночном жгут костры и поют песни. Алексей быстро знакомится с ними, иногда они позволяют ему проехаться верхом, без седла. Ах, лошадь, спутанная грива! Теплый хребет то поднимается, то опускается. Алексей старается стиснуть ногами лоснящиеся бока. Лошадь идет к водопою, по колени входит в воду, светлый песок клубочками летит из-под копыт, лошадь тянется к воде, нужно крепко держаться, чтобы не перелететь через ее голову. Мягкие бархатные губы осторожно, чтобы не замутить, тянут воду с поверхности. Далеко за речкой, за полями, за неведомым синим лесом заходит солнце, и небо пламенеет пурпуром, и заря отражается в воде, бросая на нее тысячи кровавых отблесков… Конь пьет красную, пурпурно-огненную воду, пламенные капли падают с его темных подвижных губ, и Алексей чувствует себя опьяненным под горящим небом, на гладкой лошадиной спине, между двумя пылающими пожарами — неба и воды.

А потом от реки поднимается голубовато-лиловый туман, лошади пасутся на седой от росы траве, и голоса пастухов несутся далеко-далеко куда-то в меркнущую даль, неведомую, таинственную, влекущую к себе неодолимыми чарами.

В лугах сгребают сено… Дикий, упоительный запах, цвет которого Алексей не может определить. Девушки в разноцветных юбках, длинные грабли, и снова песня, на птичьих крыльях несущаяся над беспредельными лугами. Стога сена, высокие, мягкие. По ним можно кататься до головокружения, до крика, невольно вырывающегося из горла, дикого, страстного крика. Даже ночью этот запах сена врывается в комнату к Алексею, без сна ворочающемуся на постели. Кажется, что вот-вот что-то случится, откроются какие-то двери, раздастся какое-то слово, и вдруг окажется, что запах сена означал что-то самое важное, что изменит дни и ночи, совершенно преобразит жизнь.

В садах все уже зреет. В чужих садах. Возле домика портного растут только три старые кривые сливы, которые весной окутывают свои черные ветви легким кружевом хрупких белоснежных цветов, но плодов не дают. А справа и слева, в садах, огородах, во дворах краснеют, зеленеют, желтеют яблоки, груши и крупные сладкие сливы с медовыми каплями сока, застывающими на матовой кожице.

На межах, в полях и лугах старые деревья, дички и полуодичавшие, дают жесткие терпкие плоды. Но Алексей непривередлив. Все фрукты хороши, а те, на межах, хотя мелкие и жесткие, зато более доступны.