Кого я смею любить. Ради сына

— Папа, ты был сегодня… — начал он, не находя, а может быть, и не смея найти нужное слово.

Мосье Астен сразу же насторожился. “Нас, кажется, ждет трогательная сцена, — подумал он. — Нет уж,

увольте. Нам всегда удавалось избегать всех этих тремоло и надрывных ноток в голосе, так, пожалуйста, не

надо и сейчас! Каким я был сегодня? Неподражаемым, должно быть? Да, неподражаемым. Я выполнил свой

долг. Какие страшные это для меня слова. Сначала — и это длилось очень долго, ты этого даже не помнишь — я

действительно только выполнял свой долг. Теперь мне не приходится думать о долге, я делаю то, что велит мне

сердце, и, если веления сердца не расходятся с требованиями морали, совести, разума и даже отцовства, — это

счастливая случайность. Искать какие-то слова — все равно что пускать мыльные пузыри, надо просто

ответить:

— Я был твоим отцом, Бруно.

И почему-то в эту минуту я вдруг, неожиданно для себя подумал: если бы он узнал, что я ему не отец,

проникся бы он ко мне еще большим восхищением (что было бы для меня ужасно) или же сразу отвернулся бы

от меня с законным негодованием приемыша против того, кто пытался присвоить чужие права? Хоть эта чаша

меня миновала!

— Иди, — сказал мосье Астен, проводив сына до лестницы.

Одилия, ожидавшая Бруно в передней, прыгая, как козочка, через две ступеньки, начала подниматься по

лестнице, и Бруно не одобрил ее легкомыслия; перед моими глазами мелькнули две стройные ножки и

плиссированная оборка нейлоновой нижней юбки.

— Спокойной ночи, — сказал Бруно.

Я вернулся в гостиную. Машинально настроил телевизор, не включая звука, и сел перед ним верхом на

стуле, обхватив спинку руками. Передо мной на экране проходили кадры старого фильма, где герои только

беззвучно шевелили губами. Иди! Теперь я договаривал все, что не сказал в этой короткой фразе. Иди, скоро, а

может быть, уже сейчас, ты будешь держать ее в своих объятиях в той самой кровати, где родился я, где должен

был родиться и ты и где твоя бабушка, твоя мать, а теперь с моего благословения Одилия были всего лишь

одной женщиной: мадам Астен. Эта мысль, показавшаяся вдруг такой естественной, растрогала меня и

заставила взглянуть на тебя другими глазами. Если сын не может без отвращения думать об интимных

отношениях своих родителей, то отец по сравнению с ним обладает счастливым преимуществом: он видит в

любви сына и невестки, в сплетении нагих тел, всего лишь зарождение новой жизни, повторение себя в

потомстве. Иди, сын мой, ты сделал свое дело. Ты помог мне раскрыть себя, узнать неведомый ранее мир. Даже

пожертвовав ради тебя своим счастьем, я не расплачусь с тобой за то счастье, которое ты дал мне в жизни. Ведь

не будь тебя, я долгие годы в молчаливом отчаянии кусал бы себе губы, которые теперь сказали тебе “да”. Я

добровольно отказался сейчас от того, что со временем мне все равно пришлось бы потерять уже потому, что

между нами встала бы моя старосты. Если из-за тебя сердце мое обливается кровью, это тоже значит, что я по-

прежнему живу одним тобой.

— Иди, мой сын, мы не расстаемся.

Г Л А В А X X X

И вот десять дней назад наступила и наша с тобой очередь, Лора; все произошло так незаметно, что

половина соседей еще ни о чем не догадывается и даже почтальон то и дело ошибается и опускает

адресованные мне письма и газеты в почтовый ящик моего бывшего дома, а, увидев тебя в саду, кричит:

— Вам ничего нет, мадемуазель.

Он-то, впрочем, знает. Но ему трудно сразу привыкнуть. Даже я сам, возвращаясь из лицея с портфелем

под мышкой, завернув за угол, нередко забываю перейти улицу. Два или три раза я спохватывался только в саду,

услышав, как скрипит гравий под моими ногами, — ведь у тебя во дворе, Лора, дорожки посыпаны песком, — и

тут же поворачивал обратно. Однажды вечером я даже вошел в гостиную и, усевшись в своем кресле, уже

протянул было руку за газетой, которая обычно лежала на медном подносе. Подняв глаза, я увидел

располневшую Одилию, которая, словно синица, напуганная приближением кошки, с тревогой смотрела на

меня. Она прощебетала:

— Бруно работает сегодня во второй смене, папа.

За спиной Одилии стояла мадам Лебле, которая заглянула сюда по пути, но она заглянула к своей дочери,

а потому чувствовала себя здесь как дома и могла любезно предложить гостю:

— Стаканчик аперитива, мосье Астен?

Бруно еще не вернулся, и я тут же ушел, но если бы даже он был дома, я все равно не стал бы

задерживаться. После работы ему приходится заниматься, да и по хозяйству всегда найдутся дела: то

приколотить что-нибудь, то починить; к тому же для его молодой жены нет более уютного местечка, чем его

колени. Мы не имели права на будний день. Мы сохранили за собой священное право на традиционные

воскресные обеды в доме Мамули. У нас есть и нововведение — воскресный ужин у молодых, явное

свидетельство сыновней любви. Кроме того, мы имеем право на короткие набеги: “Нет ли у вас, мама,

петрушки?”, “Не одолжите ли вы мне маленькую кастрюлю?” Мы можем рассчитывать на подобные услуги и с

их стороны. А также на короткое “Как дела?”. Бруно, который по дороге домой иногда забегает к нам

перекинуться словечком, но при этом все время поглядывает на часы. Я сам пошел на этот митоз, разделивший

нашу семью на две смежные клетки. Но никак не могу к нему привыкнуть.

В своем изгнании, в тридцати метрах от родного дома, я все время держусь у окна. Но даже из глубины

комнаты я различаю отдельные звуки, которые я всегда уловлю среди множества других, они возвращают меня

к моему наблюдательному пункту. Пусть от громкого скрежета и стонов пилы на лесопилке вздрагивает туман и

с деревьев падают листья, пусть воет сирена кондитерской фабрики, пусть несутся протяжные гудки с