Кого я смею любить. Ради сына

становится мужчиной. Но Бруно не оставляет меня в покое.

— И главное, от тебя здесь ничего не зависит! — продолжает он без тени иронии. И тут же добавляет: —

А вот попробуй-ка справься с этим по вечерам! А у тебя так бывало?

Вот чертенок! В голове у меня одна за другой вспыхивают мысли, как свечки, вставленные в церковную

люстру и соединенные фитилем, от которого они зажигаются. Первая: с какой легкостью касается он таких

нелегких вопросов! Свойственно ли это качество только ему или всему их поколению? Вторая: он мог бы

сказать: “А у тебя так бывает?” Уж не думает ли этот наивный мальчик, что я не реагирую на соблазны?

Третья: когда мне было восемь лет, я находил возмутительным, что в витринах лавок выставляются конфеты.

Мир плохо устроен. И в желаниях, так же как в лакомствах, приходится постоянно сдерживать себя. Видит око,

да зуб неймет. Четвертая: одна свеча не зажигается — я не могу сразу подыскать ответ, которого он ждет.

Пятая: нет ничего порочного в том, что происходит с Бруно; все определяется тем, как это воспринимаешь. И

тот, для кого это лишь успокаивающее средство, не теряет своего целомудрия. Почему мне не сказать Бруно

того, в чем сам я так убежден, почему не вернуть этому ребенку чистоту и спокойствие? Шестая: вот как может

обернуться эта жизненная банальная и вечно живая проблема, перед которой немеют отцы, так же как в свое

время немели их отцы, не в силах выполнить свой долг. Ну что ж, постараемся выкрутиться, поскольку

мужества у нас маловато.

— Все мы одним миром мазаны.

Эта фраза не оправдывает его, но и не осуждает.

Меня бросает в жар. Но вот вспыхивает последняя, седьмая свеча, она горит так ярко, что перед ней

меркнут все остальные: “Чертенок! Сынок мой! Разве не ясно, чем вызвано такое доверие? Я так об этом

мечтал. Вот кем я стал для него…” На минуту пламя свечи колеблется и начинает коптить. Бруно что-то совсем

тихо шепчет, но я догадываюсь.

— Знаешь, мне с этим все труднее справляться.

Бруно! Его признание переполняет мне душу. Я очень любил свою мать, но я никогда не осмелился бы

сказать ей такое.

И вместе с тем он тактичен. Он уверен в моей любви и никогда не требует доказательств. Он охотно

избежал бы их вообще. Некоторые подарки его просто сердят. Они даже оскорбляют его. Где-то в глубине души

(мне это тоже знакомо) он чувствует себя недостойным их, они задевают его самолюбие и не соответствуют

тому представлению, которое он составил о наших отношениях. Ко дню его рождения я присмотрел в одном из

больших ювелирных магазинов на авеню Резистанс часы с несколькими стрелками — настоящий шедевр,

рожденный все в той же Швейцарии и все тем же гением, который создал перочинные ножи с бесчисленными

лезвиями, составляющие гордость любого мальчишки. Я привел Бруно в магазин и показал ему выбранную

мною вещь. Но он тут же воскликнул:

— Что ты, опомнись! Даже у Мишеля нет таких часов. И зачем они мне?

Он выбрал хотя и не очень дешевые, но самые стандартные часы на широком браслете, которые тут же

надел на руку, дважды повторив (он явно был очень доволен): “Ты силен” — обычная форма его благодарности.

Его признательность не умеет себя высказать. Кроме упомянутого выражения, которым он тоже не очень-

то часто пользуется, и общеизвестных словечек, вроде “пойдет”, “здорово” и т. д., он придумал способ

выражать свое одобрение, называя тот или иной размер обуви. Если он говорил: “Тридцать два!”, пробуя какое-

нибудь блюдо, этой оценки боялась даже Лора. Если он кричал: “Сорок!”, возвращаясь от бабушки, это значило,

что она чувствует себя хорошо. Я понял, насколько мы сблизились с ним, когда однажды Башлар передал мне,

что слышал, как Бруно говорил своим товарищам в школьном дворе:

— Мой отец? Да я в жизни не сменял бы его ни на кого другого. Это полный сорок четвертый.

Влияние, каким он пользовался теперь в семье, тоже свидетельствовало о происшедших у нас переменах.

Нередко старшие дети прибегают к посредничеству младших, пользующихся особыми милостями у родителей.

— Сказал бы ты старику, что я сижу на мели… И потом, он обещал купить мне ракетку, не мог бы ты ему

об этом напомнить?

Луиза целует Бруно, оставляя на его лице следы губной помады, называет его нежными именами.

Мишель вступает в переговоры с этой бывшей “козявкой”, теперь для него Бруно нечто среднее между грумом и

экономом. Бруно, как всегда, краток в ответах:

— Денег маловато, вспоминаешь брата, — спокойно говорит он.

Эта роль его совсем не вдохновляет. Мне неслыханно повезло, и я готов без конца твердить об этой своей

удаче. Бруно не только не доставляет никакой радости играть роль любимчика, ему и в голову не приходит, что

он мог бы им стать. Он, вероятно, считает, что все его могущество заключается в том, что он постоянно рядом

со мной. Он убежден, что мои истинные любимцы, которые пользуются всеми привилегиями и полной

свободой, — это Мишель и Луиза, то есть те, кого он так любит сам, Мишеля за его голову, Луизу за ее

хорошенькую мордочку, тогда как он, Бруно, не может похвалиться ни тем, ни другим. И все-таки он старается

им помочь, старается быть справедливым, хотя не забывает и о наших интересах.

— Уж очень неподходящее время ты выбрал, отец только что заплатил дополнительный налог, —

отвечает он осторожно.

Но это не мешает ему начать на меня наступление:

— Представляешь, каково Мишелю без гроша в кармане, он даже не может угостить своих приятелей, а

ведь они его повсюду за собой таскают…

На мою долю выпадают и такие сентенции:

— Раз уж начал сдирать с себя шкуру, так сдирай до конца!

Даже Лора прибегала к помощи Бруно. Ее присутствие в доме и раньше почти не ощущалось, теперь же,