Кого я смею любить. Ради сына

моему, ему просто не терпелось почувствовать себя совершенно самостоятельным, освоиться с новым

положением одного из блестящих претендентов на поступление в прославленную школу); теперь он бывал дома

раз в две или даже в три недели, он приезжал без предупреждения, со снисходительным видом наспех

проглатывал традиционный воскресный обед в доме бабушки и почти сразу же исчезал, — обычно за ним

заезжали его приятели в своих спортивных машинах — важные наследники наших важнейших заводов;

включив предельную скорость, эти заучившиеся юнцы давали разрядку своей чрезмерной степенности. Орел

готовил себя к полетам, он собирался лететь дальше нас.

Что касается Луизы, то она успешно выдержала в июле письменный экзамен, но провалилась на устном

и, не сумев пересдать его в октябре, категорически отказалась на третий год оставаться в выпускном классе; она

решила предпринять новую атаку, сломить наше сопротивление и добиться разрешения поступить в школу

манекенщиц. Уже примирившись с мыслью, что из нее получится секретарь-машинистка, медицинская сестра

или даже продавщица, ее многоуважаемый папаша, который сам же поселил тревогу в сердцах ее бабушки и

тетки, теперь, посмеиваясь, выслушивал разговоры Луизы, которая приводила ему в пример блестящую карьеру

Пралины, Беттины и других дам, прославивших профессию живых вешалок. Но скоро ему наскучили упреки в

старомодности его взглядов, он не мог противиться желанию доказать полное отсутствие у себя ложного стыда,

которое, казалось бы, уничтожает отцовские опасения, а в сущности, лишь обостряет их. Луиза хочет

зарабатывать себе на жизнь? Похвальное желание. Она хочет стать манекенщицей? Выбор менее похвальный,

но стоит только взглянуть на девочку, и становится понятно, что у нее есть на то все основания. Мамуля,

которая сначала и слышать об этом не хотела, в конце концов изрекла:

— В общем, все это предрассудки. И адвокату, работающему языком, и землекопу, который зарабатывает

себе хлеб своими руками, и велогонщику, которого кормят ноги, — всем платят за их тело. И потом

манекенщица — это все-таки не натурщица. У нее как раз обратные обязанности — ей положено одеваться.

Таким образом, с нашего согласия Луиза в свои девятнадцать лет вышла на орбиту. Теперь по

воскресеньям мы все чаще оставались вдвоем с Бруно. Вскоре мы стали проводить вместе и всю неделю.

Изменив своему постоянному правилу не отдавать детей в то учебное заведение, где преподаешь сам, я под тем

предлогом, что Бруно теперь остался один в лицее Карла Великого, перевел его к себе в Вильмомбль. И

действительно, разве не проще ездить в лицей вместе в машине? Бруно приезжал и уезжал в одно время со

мной, он жил, как бы подчиняясь ритму моей жизни.

Мне повезло в первый и единственный раз за долгие годы. Но я тут же должен оговориться: я бы не

хотел, чтобы мою близость с Бруно или, скажем откровенно, предпочтение, которое я ему оказывал, сочли

случайным и неправильно бы истолковали его. Конечно, где-то в глубине души я считал, что заслужил право на

свою любовь, что она дана мне в награду и утешение. Но эта любовь не была ни замкнутой, ни заносчивой (мне

иногда случалось завидовать заносчивости некоторых людей, но сам я так и не смог развить у себя этого

качества). Я привык таить свои чувства, самые простые и самые неожиданные (вероятно, запомнился совет

матери: не показывай людям ни своей души, ни своего белья), но я никогда не скрывал этой любви. Она

существовала. Она проявлялась постоянно. Без всякой патетики, без страстных порывов. Спокойная, ровная.

Замечательная, но малозаметная. Красноречивая, но лишенная красноречия. Если бы в этом не усмотрели

некоего вызова, я бы охотно назвал ее просто естественной (хотя мне было бы трудно выразить, в чем именно

заключалось ее естество). Мою огромную любовь, родившуюся из равнодушия, эти токи, бегущие от него ко

мне и от меня к нему, наше полное согласие, о котором ни он, ни я никогда не говорили, — все это можно

сравнить разве что с ароматом, о котором нельзя рассказать словами: прелесть его улетучивается. Это так

трудно поддается описанию, и, для того чтобы создалось хоть какое-то впечатление, мне, вероятно, лучше

попробовать нарисовать картину отдельными мазками.

Взять хотя бы его место в машине…

Вполне понятно, что самому младшему в семье, которому из-за его небольшого роста ничего не видно за

головами старших, как правило, отводят в машине переднее место, рядом с водителем. Понятно и то, что место,

которое ребенок занимает каждое утро, когда они вдвоем с отцом едут в машине, сохраняется за ним по

привычке и в тех случаях, когда к ним присоединяются брат и сестра.

Итак, Бруно сидит на переднем месте, рядом с водителем. Когда Мишель снисходит до нашей

малолитражки, он вынужден устраиваться на заднем сиденье, хотя он и ворчит, что не знает, куда девать свои

длинные ноги; рядом с ним место его сестры, которая вечно боится порвать в машине чулки. В случае

необходимости между ними втискивается еще и Лора, чтобы не мешать водителю вести машину.

Но когда Мишель, получивший права, усаживается за руль, Луиза тут же перебирается к нему, а отец с

сыном перемещаются на задние сиденья.

Я не случайно сказал “отец с сыном”, это не пустая деталь. Когда я говорю о Мишеле или Луизе, я

называю их по именам: “Луиза уже вернулась?”, “Нет ли писем от Мишеля?” Долгое время я называл по имени

и Бруно, если только не обращался к нему ласково “малыш”. В семьях часто принято называть так младших

детей, чего, кстати, сами они терпеть не могут.

Но оттого, что Бруно был постоянно со мной и мне чуть ли не каждому встречному приходилось