Кока-гола компани

В кратком изложении первая половина дня разворачивается следующим образом: Симпель, сидя за рабочим столом (невозможно понять, работает он или нет), понуждает Каско пойти купить яиц, бекон и газеты, как только тот проснулся, что он и делает, после чего они долго корчатся от смеха, читая ту самую заметку; можно было подумать, что хотя бы Симпель должен распалиться из-за этой заметки, но этого не происходит, ни разу еще он не встречал в средствах массовой информации упоминания о своих деяниях, и он преисполняется по сию пору неизведанного чувства удовлетворения, которое и заставляет его смеяться. То, что они с Каско, вполне можно сказать, в соавторстве, сумели нарушить нормальный ход событий таким хаотическим образом, что это заработало им полразворота в популярной газете, наполняет его такой радостью, что он смеется и над будто специально срежиссированными клоунскими фотографиями.

А вторая половина дня разворачивается примерно так: Каско уходит домой, а папа Ханс, тоже прочитавший газетную заметку и вполне уяснивший содержание фото, звонит Симпелю с озабоченностью в голосе и спрашивает, не было ли несколько неосторожным позволить напечатать свои фотографии в бульварной прессе. Симпель успокаивает его тем, что а) фотографии расфокусированы, б) ничего криминального совершено не было, и г) в любом случае внимание привлечено только к нему самому, а также д) что он, Симпель, ни при каких обстоятельствах, и какое бы пристальное внимание ни было на него обращено, не выдаст сведений о ЕБУНТе и не сознается в своей связи с этим проектом, что бы ни произошло. «Да ведь у нас в этой гребаной Скандинавии на допросах вроде ни электрошоком, ни раскаленными ножами не пользуются», говорит он, и добавляет, что он в предобеденное время как раз обдумывал возможность запустить через СМИ информацию и о других своих проектах. «Есть у меня кое-что, с чем я хотел бы выйти к общественности — да ты на хер знаешь это не хуже меня, Ханс — и я теперь нащупал канал выхода в эту сраную гребаную прессу», говорит он. Ему удается успокоить папу Ханса, но тот в течение разговора несколько раз напоминает, что не стоило бы подставляться под удар, когда ты на хер работаешь в каком-нибудь шаге от сравнительно хрупкой и уязвимой конструкции. Симпель раз за разом отвечает, что в его собственных к едрене фене интересах, чтобы ЕБУНТ продолжил существование, и что рисковать этим проектом было бы столь же глупо, как не заботиться о собственном ребенке.

После того как Симпель вешает трубку, проходит около 7 минут, и тут в дверь начинают колотить — это довольно многочисленный наряд полиции, явившийся задержать его за распространение наркотических веществ и нанесение тяжких телесных повреждений. Двоим из полицейских хватает не более двух минут, чтобы найти пластиковый пакет с татуировальными инструментами, который у Симпеля хватило ума оставить в течение нескольких дней нераспакованным более или менее посреди гостиной. Недопустимо большое количество ксанакса в ванной комнате их, напротив, нимало не волнует.

Всего только несколько минут пролетает между тем, как супруги Берлиц узнают от следователя полиции Краусса о задержании преступника, и тем, как Берлиц сам бросается к телефону и звонит отцу алкаша Спидо, производителю моющих средств Ёрану Пердссону. Они обмениваются несколькими словами, и Берлиц среди прочего шипит: «Теперь мы играем на своем поле, Ёран, теперь остается только начать выкачивать информацию об этой мерзкой банде негодяев. Это великий день; нам даровали то, чего недоставало, чтобы весы качнулись в нашу сторону. Похоже, новый год выведет нас на светлый путь». Моника уже много раз задавала Берлицу вопрос, откуда это он так хорошо знаком со злодеем, но Берлиц выдал только ту информацию, что это отец «самого неуправляемого мальчишки в Самой средней школе».

Этим днем супруги Берлиц получили еще одно радостное известие, а именно, что Монике назначен прием у лазерного хирурга. Хирург особо подчеркнул, что лазерная хирургия в первую очередь состоит в том, чтобы заменить надписи чернилами шрамовой тканью; о трансплантации кожи не может быть и речи, поскольку те части тела, кожа с которых могла бы быть использована как донорская, серьезно затронуты целлюлитом. Моника сказала, что она готова согласиться на любую операцию, пусть даже символическую, хотя бы даже и лишь с целью использовать ее в качестве «антитравматического массажа» (слово, почерпнутое ею у Берлица). В сумме эти радостные известия побуждают Берлица расщедриться на поцелуй жене в щечку, как бы мало привлекательной для поцелуев она ни выглядела, лежа на больничной койке; сухо целуя ее, он задерживает дыхание и изображает некое подобие улыбки. Моника улыбается в ответ, хотя стоит упомянуть, что она не особенно любит, когда только что подровненная бородка супруга царапает ей лицо. Коротко остриженная бородка и вообще-то настоящая безвкусица; такая растительность идет самое большее горстке людей, которые хорошо выглядят в любом антураже, и при каком угодно раскладе это неподобающая вещь для тех, кому перевалило за 35 — иными словами, Берлиц опоздал уже на добрых 15 лет; нет однако ни одного шанса в целом свете, чтобы он согласился расстаться со своей гнусной бородкой; во-первых, потому, что милейший Берлиц может похвастаться нулем самооценки, а во-вторых, потому что идентичная бородка украшает лицо берлицева бесспорного образца для подражания, американского мастера глубинной психологии Нормана Шульца. Мелочи не в счет: супружеская чета Берлиц/Моника Б. Лексов достигла сегодня пополудни высшей на данный период времени точки, если исходить из китчевого афоризма «Не было счастья, да несчастье помогло».

Лониль возвращается из школы раньше, чем Мома-Айше удается освободиться с работы. Закрыв изнутри дверь квартиры, он не замечает, что Симпеля нет. Идет прямиком к дерматиновому дивану и приступает к выполнению скачков.

Мома-Айша, которая в момент задержания Симпеля являла собой центральный элемент в двойной пенетрации, возвращается домой примерно через час после Лониля. Она спрашивает у скачущего сына, где папа, но ответа не получает. Проходит не больше получаса в курении сигарет и чтении газет (в том числе и заметки о супруге, сыне и коллеге, Мома-Айша читает и качает головой), как звонят из полиции и информируют ее о том, что Симпель на три недели помещен в изолятор временного содержания. Переписка ему не запрещена, и его можно навещать, так что Мома-Айша записывается на свидание на следующий день.

ПЯТНИЦА, 18 ДЕКАБРЯ, 8.30

Вчера вечером Мома-Айша поговорила с Лонилем о том, что папу забрали в полицию. Лониль не особо отреагировал. Не отреагировал он и тогда, когда Мома-Айша сказала ему, что он не пойдет сегодня в школу, потому что им надо съездить навестить папу Симпеля. Нуль отклика, что позитивного, что негативного. Насрать ему с высокой башни на школу, и насрать ему с высокой башни на Симпеля. И насрать ему с высокой башни на то, что до рождества остается меньше недели. И есть еще одна вещь, на которую он насрать хотел бы с высокой башни, и это что папе Симпелю придется сидеть в кутузке аж до самого сочельника. Своим крохотным детским мозгом Лониль хорошо помнит, как Симпель расходился в тот раз, когда Лониль опрокинул взъерошенную елку, которую Симпель по требованию Мома-Айши (Нууу жи Сииимпель, здеееляй эта для малишки Лониля) приволок домой. Ель обрушилась на журнальный столик и повалила стопку журналов, после чего Симпель в жуткой ярости выдумал новую предрождественскую забаву: МАНДЕЛА В КАШЕ, которой строго обязательно развлекаться после ужина, перед раздачей подарков; вкратце игра состояла в том, что того, кто найдет в традиционной рисовой каше целый миндальный орешек, побьют, а потом отправят на весь рождественский вечер в чуланчик для хранения швабр и ведер; кашу Симпель собирался варить сам и сам ошпаривать миндаль, обретая тем самым полный контроль над результатом игры. (Позже, за ужином, Симпель постепенно подуспокоился, при помощи двух миллиграммов ксанакса; остаток вечера прошел более-менее нормально; Симпель даже исполнил роль деда Мороза, напялив красную лыжную шапочку и налепив на лицо в качестве седой бороды пару-тройку гигиенических прокладок Мома-Айши: с тощеньким мешком за спиной он без особого энтузиазма прокричал: «А ну-ка, есть здесь несчастные детки?», на что Лониль завопил «ДАААААА!».)

Сегодняшний день Лониль начал не с того, чтобы открыть окошечко под номером 18 в рождественском календаре, поскольку рождественского календаря у него нет. Первое, что он слышит, проснувшись, это как Мома-Айша звонит в офис ЕБУНТа сказать, что вынуждена отменить сегодняшнюю съемку. Причины она не называет, говорит только, что не может приехать. Лониль не слышит, как фрекен Напанэль говорит, что это некрасиво со стороны Мома-Айши; что Мома-Айше следовало бы знать, как Перес психует перед съемками и какая это неприятная обязанность, сообщить ему, что сегодня трахаться не придется. После этого Лониля вытаскивают из его угла, он кричит, что не хочет есть, на что Мома-Айша реагирует равнодушно и дает ему поллитра воды, вот и весь его завтрак. Потом они едут на метро в центр, Лониль использует это как возможность рисовать крестики и черточки вокруг других граффити на сиденье в вагоне, в то время как Мома-Айша смотрит на стены туннеля. В полицейском участке их провожают в комнату для свиданий, где они встречают Симпеля; он в отличном расположении духа, даже чуть ли не весел. Если не обращать внимания на царящий здесь порядок, комната для свиданий во многих отношениях напоминает их квартиру. Дешевая дрянная мебель из торгового центра, стандартно-скандинавские нарядные гардины, тошнотворно желтый цвет стен. Симпель рассказывает Мома-Айше, что задержан он за операцию ДУХОВНОСТЬ, что его, должно быть, узнали по фотографиям во вчерашней газете, и что волноваться не надо, что на первый допрос ему идти завтра, после того как даст показания Моника Б. Лексов, жена Берлица, и что он собирается признать себя виновным в проведении этой акции, но больше ни в чем. Он упоминает также, что на этот раз его приговорят к тюремному заключению, но, как Мома-Айше известно, он же всегда мечтал о тех покое и возможности сосредоточиться, которые обеспечивает тюрьма. («Даа, ти всигда завиииидавал Риитмеестер и евонной изаляции», думает Мома-Айша.) Он рассказывает, что сегодняшнюю ночь провел в совершенно пустой одиночке, но что ему повезло, уже сегодня днем его переведут в нормальную камеру в Окружной тюрьме. Теперь у него будет возможность сосредоточиться, а ей надо только хорошенько заняться Лонилем, рождество они наверняка смогут отметить у папы Ханса и Сони, Лониль ведь будет хорошо себя вести, правда, Лониль? (нуль реакции), и придется им там всем вместе заниматься делами концерна, пока его с ними нет, ничего страшного, верно? Ведь через несколько месяцев, проведенных в камере за работой мысли, он вернется с еще более классными проектами и акциями, уж в этом она может быть уверена, может быть, это как раз та небольшая пауза, которая ему так необходима, и т. д. (Он еще не уяснил, что не обязательно работать только во время предварительного заключения.) Мома-Айша пытается намекнуть, что, возможно, Лонилю будет трудно оставаться в Самой средней школе после всех этих событий, но Симпель отвечает, что он давно уже подозревал, что паршивое школьное руководство собирается выкинуть Лониля из школы, и что пусть пока до Рождества ходит туда, речь идет всего о нескольких днях, после нового года мы найдем для него новую школу, тоже еще проблема, должно же государство нести ответственность за своих граждан, именно в таких ситуациях мы и обращаемся за помощью к государству, и т. д.

В метро по пути домой Мома-Айша спрашивает Лониля, не грустно ли ему от того, что папа Симпель сидит в тюрьме, и Лониль отвечает, что нет, не грустно.

В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, 14.00

Берлиц покидает центральную больницу и Монику, чтобы повидаться с отцом Спидо, производителем моющих средств Ёраном Пердссоном. Они встречаются в кофейном доме АДРИАН, чтобы выработать стратегию сотрудничества со следователем Крауссом, который с того вечера, как произошел инцидент с татуировкой, ведет дело Лексов. Они договариваются сообщить Крауссу номер мобильного телефона своего информанта, которого они для конспирации называют «Пернилла», во всяком случае, когда находятся на публике. «Передать Крауссу номер мобильника „Перниллы“ — это, черт подери, в деле о грязном концерне, разрушившем наши жизни, все равно что ударить судейским молоточком по столу», говорит Берлиц. Пердссон кивает, улыбается и видит свет в конце туннеля в том, что касается его усилий, направленных на возвращение сына. Возвращение к чему, неясно. Детский психиатр Берлиц просил Пердссона взять с собой экземпляр вчерашней газеты, чтобы совместно изучить напечатанные там фотографии, но Пердссон сегодня утром по ошибке подстелил именно эту газету, когда занимался мастурбацией, а по пути сюда не сумел разжиться другим экземпляром; газетные киоски уже возвратили нераспроданные экземпляры назад поставщику. Перссон вынужден сказать, что он просто-напросто забыл газету, что — лишний раз — заставляет Берлица задуматься о том, не начинает ли старина Пердссон впадать в маразм.

Завершают они свои посиделки, позвонив следователю Крауссу с берлицева мобильника НОКИА и сообщив ему номер «Перниллы». Берлиц считает необходимым вновь отправиться к своей травмированной супруге, которая лежит в центральной больнице и своими выразительными губами показывает, как ей себя жалко; ему не особенно-то охота, но, как уже было сказано, он считает это необходимым, как вообще брак вынуждает людей делать несчетное число разных вещей, которые им совсем не хочется делать. По пути туда он думает о слове, которое вытатуировали Монике на животе, и про себя признает, хотя он и не осознает всей совокупности обстоятельств, что немного он встречал людей, которые бы использовали слова духовность, духовно, духовный столь же часто, сколь его жена. «И какого черта она это делает?» думает он.

Производителю моющих средств Пердссону, со своей стороны, не к кому спешить домой, поскольку его третья жена умерла. Некого ему и пригласить к себе домой, отчасти потому, что его сын — спившийся алкоголик, с которым невозможно общаться, отчасти же потому, что единственный человек, которого он может считать настоящим другом, это Берлиц. Но Пердссон все же едет домой.

Вернувшись в больницу, Берлиц говорит Монике, которая, к его вящему раздражению, спит себе, когда он к ней поднимается — Берлиц спрашивает себя, сколько же раз ей собственно требуется выспаться, никогда, никогда, никогда к чертовой матери она не может до конца выспаться — он говорит ей, что они с Пердссоном решили передать следователю Крауссу жизненно важную информацию — то есть информацию столь животрепещущую, что она позволит изобличить и Симпеля (как, рассказал он ей, зовут преступника), так и весь его грязный круг общения. Они завалят всю эту шоблу, это как пить дать. Моника слабо улыбается и говорит «спасибо тебе, дорогой». Затем она начинает пересказывать Берлицу, как она делает каждый раз, когда он отсутствует в больнице дольше четверти часа, свою последнюю беседу с главврачом отделения Янссоном, рослым светловолосым мужчиной лет под сорок, которого, по ее мнению (как уверен Берлиц), отличает высокая духовность. Каждый божий раз она заводит все ту же осточертевшую ему песню о том, как успокаивающе действуют беседы с ним и как он подробно рассказал о процедурах, из которых состоит лечение лазером, что, естественно, очень беспокоит Монику, и как он сидел на краешке койки и держал ее руку в своей, стараясь ее успокоить. «Я даже не знаю, что бы я делала, если бы его здесь не было», говорит она, «удивительно хорошо ему удается возвращать меня к нормальной жизни из того ада, который я в последние дни пережила». «Отлично», отвечает Берлиц, закусывая конфетами, которые принесла Монике ее немощная старушка-мать. И переводит разговор на то, что интересует его, а именно на то, как погубить Симпеля. Он несколько раз повторяет, что она должна настроиться перед завтрашним днем, когда снимать с нее показания придет следователь Краусс, ей не нужно рассказывать ему ничего, кроме того что произошло, ей не нужно волноваться из-за прочих обстоятельств, нужно только подробно описать вечер, когда свершилось преступление, всё, от телефонного разговора до ужина, до собственно отравления, с остальным он просит ее позволить разобраться ему самому, то есть Берлицу. «Если ты покажешь ему вершину айсберга, то я уж завершу дело, захватив следователя Краусса с собой на глубину, чтобы он убедился, что за чудовище там затаилось», говорит Берлиц, глядя ей прямо в глаза. Моника вполне искренне кивает, и ее дрожащий рот так сильно раздражает Берлица, что он сидит и теребит обручальное кольцо. Всю первую половину дня Моника лежала и готовилась к даче показаний, и она, так же как и Берлиц, горит нетерпением, во всяком случае в отношении того, чтобы вывести Симпеля из игры; никогда она не чувствовала себя такой обманутой, такой использованной и выброшенной, до такой степени душевно и эмоционально изнасилованной, как когда Симпель осуществил с ней свою операцию ДУХОВНОСТЬ; по всем основным параметрам мнения ее и Берлица в этом деле совпадают, просто так получилось, что супруги Берлиц уже давно изучили весь репертуар выражений лица и жестов друг друга. Они физически не в состоянии видеть, как на что-либо реагирует другой. Можно предположить, что большинство браков со стажем выживают за счет мелких, только им присущих жестов, функционирующих в качестве своего рода контактной поверхности между двумя людьми; проблема Берлица и Моники Б. Лексов заключается в том, что нет у них такой контактной поверхности.