Коко Шанель. Я сама — мода

Ее обуревали противоречивые чувства: восхищение и отвращение, симпатия и любопытство. Год назад шведский меценат Рольф де Маре создап труппу «Шведские балеты», которая теперь конкурировала с «Русским балетом» Дягилева. Пикантность ситуации заключалась не только в том, что многие артисты, в прошлом единомышленники Сергея Дягилева, нашли себе новую работу, — было очевидно, что «Шведские балеты» умышленно копируют стиль русского импресарио. Сначала Габриэль возмутилась. Но то, что она увидела сейчас, на сцене театра Елисейских Полей, ее поразило. Неукротимая энергия шведских и датских танцовщиков производила потрясающее впечатление, вдобавок либретто написал ее друг, Жан Кокто. Балет «Новобрачные на Эйфелевой башне» ей нравился, а к тому моменту, когда зазвучали бурные заключительные аплодисменты, в этом не осталось уже никаких сомнений.

Уже не в первый раз она задумалась о том, как было бы здорово попробовать себя в качестве декоратора подобной постановки. Когда она прошла за кулисы, чтобы разыскать Кокто и поздравить его с блестящей премьерой, это желание охватило ее с удвоенной силой. Запах краски, пыли, театрального грима, пота и слишком сладких духов прима-балерины ударил ей в нос. В любой другой ситуации подобная смесь вызвала бы у нее приступ дурноты, но сейчас она с наслаждением вдыхала воздух закулисья. Он был как свежий морской ветер — бодрящий, вселяющий надежду, зовущий к новым победам.

— Коко!

Жан Кокто помахал ей рукой. Высокий и невероятно привлекательный, с густыми темными волосами, одетый, как всегда, с иголочки. По его белоснежной, безупречно отглаженной и накрахмаленной рубашке было совершенно незаметно, что премьера заставила его понервничать. Он увлеченно беседовал с Пабло Пикассо, который на его фоне производил впечатление скорее неотесанного простолюдина, чем известного художника.

— Дорогая! — воскликнул Кокто, заключая Габриель в объятия. Она поцеловала его в обе щеки.

— Поздравляю! Потрясающая премьера!

— Если вы еще хоть сколько-нибудь дорожите дружбой с Сергеем Дягилевым, советую вам быть осторожнее с выражениями восторга, — прогудел Пикассо. — Я уверен, что он сидит сейчас у себя в номере и с замиранием сердца ждет новостей о премьере от своих шпионов среди публики. Он будет страшно огорчен.

Габриэль в шутку погрозила ему пальцем.

— Перестаньте язвить. Разве в Париже не хватит места для двух блестящих балетных трупп? В конце концов, у нас ведь много хороших кутюрье — и хороших художников тоже.

— Ах, что вы говорите. Не может быть, — бросил Пикассо, тряхнув головой. — Ну, если вы намекаете на декорации, то да — вынужден признать, что Ирен Лагю неплохо справилась со своей задачей. Хотя могло бы быть и лучше. Если бы она послушала меня…

— Ты все еще злишься, что она не вышла за тебя замуж? — спросил Кокто. — Пабло, прошло четыре года. По нынешним меркам это целая жизнь, — с наигранной веселостью добавил он.

— Если бы Ирен согласилась выйти за меня, я не женился бы на Ольге.

Кокто наклонился к Габриэль и зашептал ей на ухо так громко, что Пикассо, разумеется, слышал каждое слово:

— Этот брак его доконает.

— Ольга здесь? — вежливо поинтересовалась Габриэль, глядя на столпотворение за кулисами, но среди артистов, посетителей и рабочих, суетящихся посреди декораций, костюмов, инструментов и уже слегка увядших букетов, грациозной супруги Пикассо нигде не было видно.

— Пабло счастлив, когда ему удается сбежать от нее.

— Чушь! — выпалил тот, явно уязвленный этим унизительным предположением, и поспешил сменить тему: — А где же ваш чудесный принц, мадемуазель Коко?

Габриэль одарила его ослепительной улыбкой.

— Дмитрий Павлович ждет меня в фойе.

— Боже мой! Ох уж эти влюбленные русские. Такие преданные. Видимо, все дело в их пресловутой душе.

— Не суди обо всех по своей Ольге, — саркастически улыбаясь, ответил Кокто. Взяв Габриэль за руку, он добавил: — Идем, дорогая. Оставим нашего бедного друга. Супружеские проблемы других так утомительны. Лучше поприветствуем Жоржа Орика. Его увертюра восхитительна, не правда ли?

Утянув Габриэль в толчею за сценой, Кокто негромко продолжал:

— Пикассо тогда с ума сходил по Ирен Лагю. Они могли бы пожениться. Ты знала, что Ольге удалось притащить его к алтарю только потому, что она не подпускала его к себе до свадьбы? Для него это было нечто совершенно невероятное — он к такому не привык, вот и купился. Зря, как оказалось.

Оглянувшись, Габриэль увидела, что Ирен Лагю стоит рядом с Пикассо. Это была не просто красивая женщина — даже на расстоянии чувствовалось, что по силе характера и таланта художница ни капли не уступает своему бывшему учителю и любовнику, она была с ним на равных. Очевидно, именно это и делало ее такой притягательной.

Была бы Ирен подходящей супругой для Пикассо? Кокто, очевидно, в этом не сомневался. Да, нелегко быть женой гения. Про себя Габриэль могла сказать, что, скорее, склонна покоряться мужчине, даже если не во всем с ним согласна. Теперь она знала, что это неминуемо приводит к конфликтам, и ее история со Стравинским — прямое тому доказательство. Она вдруг подумала о Екатерине. Еще одна русская замужем за гением, заложница брака, в котором несчастливы оба. Может быть, это и правда как-то связано с менталитетом. С этой самой русской душой.

Все еще размышляя об этом, Габриэль приветствовала и поздравляла Жоржа Орика, нынешнего возлюбленного Ирен Лагю, как сообщил ей Кокто. Мысль о счастье и страданиях, неразрывно связанных с любовными отношениями, не покидала Габриэль и позже, когда Кокто представлял ее другим членам труппы. Она думала о Бое, которого не сможет заменить ни один мужчина. Даже Дмитрий.

— Простите меня, мой друг, я должна идти. Не хочу заставлять Дмитрия ждать, — шепнула она Кокто, воспользовавшись мимолетной паузой посреди объятий, поцелуев и поздравлений. — Увидимся на вечеринке.

Я провожу тебя в фойе, — заявил он, непринужденно кладя руку ей на плечо.

— Не нужно, тебя ждут… — попыталась возразить Габриэль, но он не дал ей договорить.

— Ничего страшного, подождут. Мне нужно обсудить с тобой кое-что важное, это не терпит отлагательств. А на вечеринке это вряд ли удастся.

Он провел ее по ярко освещенным оживленным коридорам прямо в зал, где не было ни души. Огромное помещение почти на две тысячи обитых красным бархатом кресел выглядело опустевшим и покинутым. В зале еще горел приглушенный свет, сцена же погрузилась во мрак. Странная атмосфера счастья, боли, восторга и грусти висела в воздухе и казалась настолько осязаемой, что у Габриэль сжалось сердце. Наверное, после хорошего спектакля каждый зритель чувствует эту щемящую радостную печаль. Труппа праздновала удачную премьеру и была полна надежд на будущее: поразительно, но в пустом зале это ощущалось так же отчетливо и не менее волнующе, чем запах за кулисами.