Кола

– Безоружного?! На виду берегов России?! Пираты!!!

Сбоку навис приклад, заслонил небо собою, свет. И боль, какую нет силы терпеть живому, ударила его в голову.

Как снимали его со шхуны, не помнил. И не знал, что ссадили их на пустынной луде. Карбас отняли. Луда голая и костистая, даже носилки не из чего соорудить. Чтобы с корвета не вздумали пулять бомбами, матросы ушли от берега и ждали, что будет с Киром. Уложили его к валуну-камню, рану промыли, перевязали, молили бога, чтобы не отнимал жизнь. А англичане целый день брали со шхуны груз, снимали такелаж, снасти. Это все видно было. Потом ее подожгли. Просмоленная, она дымно и ярко горела на тихом море. Корвет после этого сразу скрылся.

Когда Кир пришел в себя, то долго не мог припомнить, что с ним случилось. Рассказы матросов слушал молча. Все как кошмарный сон было. Он хотел посмотреть на шхуну, но тело не подчинялось, а когда ему помогли подняться, тошнота подступила к горлу и земля стремительно понеслась к небу. Кир удержался за валун-камень. В глазах плыли радужные круги, болью ломило голову. Показалось, жизнь теперь предстоит из одних мучений. И от боли, горя, брезгливости не мог сдержать слезы.

Потом, когда стало немного легче, он увидел: на глади воды сиротливо дымилась шхуна. Знакомые очертания уже исчезли, но Кир сразу ее узнал. И будто ему прояснило: в безлюдных местах грабят. На берег ссадили не ради великодушия, а тратиться не хотят на порох. Знают, какое место: живыми отсюда не просто выбраться. Оттого и в Архангельске пострадавших никто не видел. И вспомнилось, как грузился. Судохозяева многие наблюдали.

И в душе, верно, каждый из них завидовал. Теперь может кто-нибудь пойти следом.

...Огонь на шхуне что-то еще глодал. Кир смотрел безотрывно, долго. Со шхуной сгорела его мечта. Безмятежным было до чистых небес море. У его кромки стояло солнце. Глаза застилало, Кир зло их тер кулаками, смотрел.

Как потом шли до становища, помнилось будто сквозь сон, смутно. Он все время молчал. Внутри словно что-то окостенело. Не хотелось говорить, слушать, принимать от других помощь. Хотелось быть одному, молчать.

А когда добрались в становище, голодные, не чая уже и в живых остаться, Кир смотрел безучастно, не в силах понять, чего от него хотят. Их обступили, спрашивали. А для Кира время будто остановилось: все виделся борт корвета. Он надвигался как стена крепости, а на нем надвигались солдаты, пушки. И солдаты были уже на палубе, бегали, поджигали шхуну, и ружейный приклад заслонял небо, опускался неотвратимо ему на голову.

В становище было много колян, и место для Кира сыскали сразу. Ему хотелось быть одному, молчать, и он дни напролет лежал. Вспоминалось, как строили шхуну зимой, как шел за зерном в Архангельск, Вспоминались мечты о Девкиной заводи, Петербурге. Сна боялся. Там были только пугающие кошмары: вой ветра, низкое небо, взбешенное бурей море. Исчезла куда-то его команда, он был один, шхуну несло на камни.

Кир просыпался, измученный сновидениями, поворачивался к стене лицом, сжавшись подолгу лежал недвижно: у него и в жизни все было теперь не лучше. Почему же так сильно не повезло?

Он тогда еще не мог знать, что попал в первые жертвы Крымской войны на Севере. Сама война еще не пришла. Англичане просто резвились. Но первое августа было не за горами.

Первого августа тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года соединенный англо-французский флот объявит о строгой блокаде Белого моря, Мурмана. И во всех прибрежных селах и деревнях будут ходить в великой тоске поморы: надо бы, надо в море; половить рыбу, себе запасти на зиму да свезти в Архангельск, продать, купить там хлеба семье, припасов.

Но по Белому морю англо-французские корабли при пушках будут делать облавы на осмелившихся пойти за треской, сельдью и отбирать у них такелаж, снасти, суда сжигать. И, пугаясь военной силы, будут гадать поморы на берегу, что же выбрать из двух зол лучше: быть сегодня ограбленным и сожженным или завтра в темную зиму помирать с семьей от голодной смерти?

...Через несколько дней Кир встал. Бродил тенью по становищу. Было тихо, пустынно, ведренно. Время у третьей выти. Покрученники ушли на промысел. У причала он встретил своих матросов. Они сыскали брошенную за ветхостью шняку, старательно ее конопатили и смолили. От них Кир узнал: пятеро из команды решили осесть до осени в становище и подработать, а эти четверо захотели пойти с ним в Колу. Киру жизнь без шхуны казалась совсем никчемной. Он смотрел отрешенно, слушал, кивал устало и равнодушно: что ж, в Колу так в Колу. Ему ничего не хотелось.

...К городу Коле подходили после полуночи. Солнце на севере приспустилось к черте варак. К полнолунию шла на юге луна. Обогнули Еловый мыс, а за ним в мягком багровом свете предстала Кола. У причала дремали раньшины, шняки. Спящий город казался теплым, как протопленный дом.

А Киру в шняке было холодновато. Он обнял плечи руками, сжавшись сидел неподвижно. Прошлый год почти в это же время он возвращался в Колу. Люди бежали его встречать, бил приветственный колокол. А теперь? В рубище...

От долгого сидения затекли ноги. Кир трудно вышел на причал. Тихо как тут! Древние стены крепости вправду пахли теплом. К ним хотелось прижаться, закрыть глаза и постоять молча. Себя увидел будто со стороны: спина согбенная. Косясь на тень неуклюже-длинную, думал, что скажет сейчас отцу. Степан Митрич целехонек с прежней шхуной Кира остался: как и многие, решил переждать в Архангельске под охраной портовых пушек...

Кир простился с матросами, попросил зайти вечером: он отдаст деньги. Горе горем, а семьи надо кормить.

Дома ставни закрыты. Постучал в окна – тихо. Перелез забор, открыл двери, позвал – никого. Куда же делся отец? Прошелся по дому, распахнул ставни. В сенцах висела вяленая треска. Захотелось есть. В шкафу нашелся непочатый штоф. Не чувствуя горечи, выпил водки стакан, жевал жесткую рыбу. Где же отец? Соседи все спят, не спросишь. И вздрогнул от отражения в зеркале: кто же это? Смиряя испуг, подошел, себя узнавал с трудом: глаза ввалились, выперли на лице скулы. А голова белая. Потрогал, не веря, волосы и вдруг понял, что уже навсегда такой. Ком подступил к горлу, скривилось в стекле лицо.

Молча, без всхлипа плакал. Ничто нельзя изменить. Торопливо налил в стакан. Давясь водкой, слезами, выпил. К зеркалу больше не подошел. Жевал треску, сухари, пил водку, вытирал грязной ладонью на щеках слезы.

...Проснулся Кир уже днем. В окна светило солнце. На кухне потрескивали в печи дрова, слышались всплески воды. Отец пришел? Кир осторожно поднялся, прошел к двери. На кухне домывала пол Граня. Босиком, сарафан высоко подоткнут. Нежная кожа девичьих ног на солнце, фигурка в округлостях.

Граня заметила его, распрямилась, охнула, уронила тряпку и зажала рукою рот. Глаза смотрели с испугом и состраданием. Кир вспомнил в зеркале себя обросшего и седого. Граня все, наверное, уже от соседей знает. И шагнул к ней, силился улыбнуться.

– Ничего, Граня, ничего... Я без подарков ныне. – Она уткнулась в грудь ему и заплакала. Он гладил вздрагивающие ее плечи. – Ничего... А отец мой где?

— Сказал, что к вам, Кир Игнатьич, – она говорила сквозь слезы. – Хотел вас да Степана Митрича там сыскать... Третью неделю уже.