Кола

Он потом долго таскал их, ядра и бомбы. Его подталкивали солдаты, и он бегал туда и обратно, потный, усталый, злился на пушкарей, которые как ни в чем не бывало заряжали снова и снова пушки, и на колян, погубивших его мечту побывать еще в Коле вольным, недосягаемым для исправника.

Два солдата-жердяя было на корабле. И Смольков старался им угодить. Он показывал жестами, как они выпьют в Коле. Какие девки и бабы там у них будут. С Афанасием рассчитаться хотелось при помощи новых своих друзей. Нюшке припомнить бы непременно. Жердяи, похоже, его понимали. Они улыбались ему, хлопали по плечу.

Потом солнце взошло – и туман осел. Дым от пушек к заливу относить стало. А стрельба и на минуту не прекращалась. Теперь и слышно и видно, как бомбы и ядра бьют в деревянные крыши, стены и рвут там, ломают и зажигают все.

Залпам давно уже счет потерян. На палубе дымно, Смолькову казалось, что он одурел. Хотелось все бросить и спрятаться где-нибудь, заткнуть уши и больше не трогаться никогда с места.

И он отошел к борту, стоял и смотрел на Колу. Там огонь вовсю полыхал. Горели собор и крепость, дома в центре. Огромное пламя вздымалось к небу. А бомбы летят и летят туда двухпудовые, рвут все и рушат. И вдруг дом отцовский припомнился, тополя у забора. Всколыхнулась в сердце забытая давно боль. Показалось на миг: что-то он потерял. И его, смольковское, тоже в Коле сейчас горит.

Два солдата-жердяя опять оказались рядом. Подтолкнули Смолькова, показывали: ему следует носить бомбы.

В первый день он по лестнице лез из Маркеловой раньшины. И жердяи ему помогли взобраться на палубу.

Обхватили тогда руками, ущупали потайной пояс и между собою переглянулись. Смольков взгляды такие знал и сжался, как от ожога. А жердяи потом подмигивали ему при встрече, улыбались и хлопали по плечу. И хотя Смольков постоянно старался задобрить их, обреченно чувствовал: помнят они о поясе. Будет, видимо, еще встреча. И теперь затравленно оглянулся к ним. Крепкими вымахали жердяи. В полиции мужички тоже были работой не изнуренные и носили добротные сапоги. Они пинать умели измотанного в бегах, лежачего. И, вспомнив это, Смольков молча опустил голову, пошел к лазу покорно за новой бомбой. Потом вздрагивал с каждым залпом и усердно носил и носил ядра и бомбы к пушкам. А они неумолчно били и били по Коле. Час за часом, двадцать долгих часов в гуле, грохоте, беготне. Ни присесть на минуту, ни отдохнуть. Смолькову казалось – он не выдержит, упадет. Но жердяи ходили рядом. Смольков видел их сапоги.

Только за полночь смолкли пушки, и усталость свалила и придавила людей вокруг. Жердяи с собой повели Смолькова, в темной каморке под палубой закрыли его под замок. Он покорно все исполнял. Среди тряпок, рогож, веревок он прилег, сжался весь, унимая дрожь в теле. С тупою усталостью от работы, угрозы побоев, душевного слома ошарашенно пялил глаза в переборку. В ушах были выстрелы, взрывы, гул. В глазах, и закрытых даже, стояло пламя. И Смолькову хотелось кричать от давящей тишины и тьмы.

Он не спал в эту ночь. Оглохший от грохота пушек, ошалелый от вида пожара и разрушений, не мог уснуть. И, конечно, не мог представить, что много-много других людей, причастных волей судьбы к войне, в это время тоже не спали.

...На Аландских островах в Балтийском море вторую неделю уже не до сна русским солдатам. Со второго августа их атакует англо-французский флот. Русские сами подожгли все строения на острове, где неприятель смог бы найти приют или извлечь какую пользу. Сожжены провиантские магазины, госпиталь и тюрьма, конюшни, бани и гауптвахта. Отступая, все укрылись теперь в главном форте Бомарзундской крепости. А в нем пожары не прекращаются. Непрерывная бомбардировка мешает их потушить: одиннадцать тысяч солдат с суши и восемь кораблей с моря днем и ночью ведут обстрел главного форта. Но горстка русских солдат с офицерами будет стоять еще до шестнадцатого августа, до последних снарядов и патронов, до полного разрушения крепости.

...Не спал в это время и командующий англо-французской флотилией на Тихом океане адмирал Прайс. Здесь было утро. Прайс вел корабли к Петропавловску-на-Камчатке.

Добыча возле города у них будет невелика: французы возьмут в плен команду суденышка, предназначенного для обеспечения хозяйственных нужд города. А ровно через неделю после сожжения «Мирандой» Колы, тоже в четверг, в одиннадцать дня, на далеком Тихом океане Прайс лично подаст команду к началу штурма.

Его флотилия имела немало: двести двенадцать орудий, две тысячи сорок человек команды и пятьсот солдат английских десантных войск. Это против шестидесяти двух орудий и девятисот двадцати защитников Петропавловска-на-Камчатке.

За день до штурма Прайс самолично попытается на пароходе, не под своим адмиральским, а под торговым американским флагом, проникнуть на Петропавловский рейд. За день до штурма он соберет военный совет, на котором будет присутствовать шесть командиров кораблей.

Но как моряк опытный, с пятнадцатилетнего возраста на флоте, Прайс, наверное, уже предвидел, что союзный флот потерпит урон и бесславно уйдет восвояси, не достигнув ни одной из поставленных себе целей. А как адмирал он, конечно, не мог не знать, что правительство и парламент не прощают неудач своим военным слугам.

Но что бы там ни было, а Прайс в штурме участвовать не захочет. Он только подаст команду к его началу. После этого сразу пойдет в каюту и выстрелит себе в сердце из пистолета.

Причиной самоубийства Прайса будут, якобы, страх и 'душевное расстройство, вызванное неудачным началом войны с Россией. Его похоронят в Тарьинской бухте близ Петропавловска-на-Камчатке. Но все это будет только через неделю. А пока что не спали в Петропавловске-на-Камчатке матросы, которые попадут после в плен на флотилию адмирала Прайса. Их еще не опалила война, она еще только к ним приближалась. Потом, при бомбардировке укреплений и самого Петропавловска, их, пленных на французском корабле, будут заставлять носить ядра к пушкам. А когда за бунтарский отказ пригрозят повесить зачинщика, то матрос Семен Удалой, спасаясь от петли, взберется по снастям на мачту и, ругаясь отчаянно, будет оттуда кричать стоящим внизу товарищам:

– Ребята! Не подымайте рук на своих! Не делайте сраму на весь белый свет! Не делайте! Я смерть принимаю!

Он прыгнет с мачты за борт и, как напишет в воспоминаниях офицер французского флота, уйдет под воду, даже не пытаясь выплыть, спасти себе жизнь.

...Не спал в эту ночь в своей каюте капитан винтового корвета «Миранда» Лайонс. Он был вне себя от злости. Ему не везло.

Месяц назад, шестого июля тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, «Миранда» вместе с шестидесятипушечным кораблем «Бриск» подошла к Соловецкому монастырю. Лайонс подвел «Миранду» на расстояние выстрела и первым же залпом вышиб ворота монастыря. Он требовал его сдачи. А монахи нежданно ответили артиллерией. Ядро пробило борт «Миранды» и чуть не попало в пороховой погреб. Пришлось спешно ретироваться, заделывать пробоину.

Теперь под Колой Лайонс решил вести себя осмотрительнее. Знал: гарнизон малочислен и вооружен плохо. Однако не хотел риска. Нужна безусловная победа: надо взять город под свою власть. Тогда будут слава, почести, повышение в чине. Сутки стоял он под маленьким русским портом, писал ультиматум. Он обещал сохранить имущество горожан, их жилища. Что может быть для людей ценнее? Покоем манили к себе берега, уютом. Десант и команда нуждались в отдыхе, свежей пище, в мытье, наконец.

А коляне отвергли его ультиматум. И Лайонс раздраженно ходил по каюте, не в силах понять: почему? Он ведь будет стрелять. Или им ад не страшен? И, подумав, эвакуацию разрешил. Пусть останется гарнизон. С первым залпом одумаются и выкинут белый флаг.

Но прошли почти сутки беспрерывной бомбардировки, город уже догорает, а на флаг даже нет намека. Лайонс чувствовал, что победа ускользает из его рук, и, раздраженный, мерил шагами каюту. Ему не спалось. Обозленный на фанатизм русских, он думал, что завтра прикажет стрелять по городу еще и еще. И все так и будет: он снова увидит взлетающие обломки домов, пожары. Но так и не поймет главного. Недоуменно будет смотреть Лайонс на горящий город, пока не почувствует всю беспомощность своих пушек и бесславность всего свершаемого.